Какое дерево росло в райском саду?

Нашу суету издавна принято уподоблять пчелиному улью, хотя мне кажется, что для этого лучше подходит цветок, чем пчела, поскольку неверно полагать, что получать выгоднее, чем давать: нет, дающий и принимающий получают равную пользу. Не сомневаюсь, что цветок получает от пчелы подобающую награду, и следующей весной его лепестки будут окрашены гуще, – и кто скажет, кто получает большее наслаждение, мужчина или женщина? Однако же благороднее восседать, подобно Юпитеру, нежели порхать, подобно Меркурию, а посему не будем суетиться, собирая мед, по примеру пчел, перестанем нетерпеливо жужжать то там, то сям, зная, к чему надо стремиться, но раскроем лепестки, подобно цветку, и станем пассивны и восприимчивы, терпеливо распустимся пред оком Аполлона, улавливая намеки всякого благородного насекомого, какое ни посетит нас с визитом, и сок станет для нас мясом, а роса – вином[126].

Когда я в первый раз читал эти строки, на меня произвело впечатление то, как Китс восхваляет цветок или, по крайней мере, настаивает, что нам следует поучиться у цветка умению пассивно ждать: похвала эта на первый взгляд весела и легкомысленна, но на самом деле деструктивна. Китс протягивал больному другу руку помощи, желал ему выздоровления, а не преподавал урок экологии. Однако мне трудно поверить, что его аллегория творческого начала у человека и взаимовыгодных отношений не основана на взаимоопылении, и я подозреваю, что Китс догадывался, что между пчелой и цветком происходит что-то помимо обмена нектаром и споров об утилитарности. Во всех этих разговорах о бутонах и намеках слышатся сексуальные обертоны, как и в словах о таинствах экологии и о том, что растение получает подобающую награду за нектар – что-то такое, что способствует его будущему росту. Китс учился на врача и прочитал много трудов по естественным наукам. Предположение, что мужчины и женщины получают одинаковое наслаждение от сношения, было и дальновидным с точки зрения науки, и прогрессивным с точки зрения общественного мнения – и намекает, что Китс, вероятно, знал о тогдашних представлениях об опылении растений насекомыми, которое, в сущности, позволяло растениям заниматься сексом через посредников.

Однако отношение Китса к науке оставалось неоднозначным. Если бы он знал, что цветы обладают функцией, а не только снабжают поэтов метафорами о лотофагах и творческой пассивности, встал бы он на сторону Вордсворта с его девизом в стихотворении «Все наоборот» – «Ведь наш безжизненный язык, / Наш разум в суете напрасной / Природы искажают лик, / Разъяв на части мир прекрасный» (пер. И. Меламеда)? Китсу приходилось «разнимать на части мир прекрасный», пусть и с неохотой, когда он учился в медицинской школе, у него сохранились заметки с занятия, на котором хирург Джон Хантер препарировал электрического угря, чтобы найти источник его живой искры. Однако в широкоизвестных строках своей длинной поэмы «Ламия» (1820) Китс снова упрекает Ньютона в препарировании радуги:

…Любое диво
От философии бежит пугливо!
Вот радугу в лазури зиждет Бог –
Но семь волшебных красок в каталог
Внесли и волшебство сожгли дотла.
Философ свяжет ангелу крыла,
Определит размер чудес и вес,
Очистит от видений грот и лес,
Погубит радугу[127]

…

«Ламия» – поэма со сложным сюжетом, в которой страшная змея или скорее фантастическая змееподобная химера («Казалось: узел Гордиев пятнистый / Переливался радугой огнистой, /Пестрел как зебра, как павлин сверкал / Лазурью, чернью, пурпуром играл») превращается в женщину, а затем снова принимает свое истинное змеиное обличье под суровым взглядом философа Аполлония. О могуществе разума Китс пишет с преднамеренной двусмысленностью – «Подрезал разум ангела крыла, / Над тайнами линейка верх взяла, / Не стало гномов в копи заповедной»… «Холодная философия» и оберегает нас, и развеивает чары, освобождая человека от мрачной власти нерационального.