Какого цвета счастье?

А здесь… Не в силах справится с собой, я встал и побрёл прочь. Оставил я его, не стал даже ремень снимать. Не могу. Пусть остаётся здесь, не могу я тащить эту ношу. Я и себя-то не знаю, как буду выбираться. Просто иду, иду куда глаза глядят, не понимаю, как поворачиваю там, где это нужно, не понимаю, как ногами. Возвращаюсь в деревню.

Сказать бы его мамке, что могут больше не искать, что умер он. Тело лежит… Лежит… Я пытаюсь вспомнить ближайшие ориентиры, но в голове лишь туман. Мёртвый туман. Нет-нет-нет. Надо вспомнить, надо сказать его родителям, они ж переживают, а отец ищет, ходит и ищет его с того самого дня, как Гротол ушёл…

Я им так ничего и не сказал, не смог, а сейчас и сам не помню, где то место. Время стёрло это из памяти, будь оно проклято! Зато сохранилось многое другое: отвратительное и ненавистное. Хорошее тоже, да только где оно там? Где-то есть… ведь если б не было, я оборачиваюсь к Хорсу, вряд ли мы были бы друзьями.

– Эй! – кричит он. Я останавливаюсь. – Ты чего так мчишься? – догнав меня, спрашивает он.

– Всегда так хожу, – говорю я.

– Ага, – кивает Хорс, – можешь не рассказывать.

– А вы за мной не успеваете? – глянув на Ротора, спрашиваю я.

– Успеваем, – промямлил он.

– Вот и всё! – буркнул я, чувствуя, что не могу долго на него смотреть. Бесит он меня одним своим видом. – Идёмте, – сказал я и отвернулся от них.

Два года мне потребовалось, чтобы понять… Понять, что Гротол был единственным близким человеком в этой треклятой деревне. Как сейчас помню. И разговор с матерью помню, почему-то такие события не забываются, не выходят из головы. Они остаются занозой и сидят, пустив корни, и не вытащить их никак, сколько ни старайся, только отвратительно свербеть будут, если ковырять начнёшь.

Я подошёл к дому и просто встал напротив него. Стою и смотрю на покосившееся крыльцо, на заросший сорняками двор, на всю свою жизнь смотрю. Что-то держит меня здесь, на улице. Не хочу заходить внутрь, как и не хочу уходить. Вообще ничего не хочу, совсем, просто двигаюсь по привычке, не больше, не меньше.

Моргнул, а уже стою возле крыльца, опираясь на перила. Дыхание схватывает от чего кажется, что на меня надели курту из стали. Собрав последние силы, я всё же выпрямился и, чувствуя, что вот-вот упаду, направился к двери, возле которой и рухнул на колено, но быстро оправился и поднялся. Теперь я стою с закрытыми глазами, держась за ручку.

Наконец я провернул её и ввалился в дом. Не помню, как я повесил дробовик и как оказался на кухне. Я просто сидел и смотрел на мною наполненный стакан с водой. Смотрю на него, смотрю, а взгляд где-то там, в лесу, в том моменте. Плывёт стакан, плывёт всё, что меня окружает и что находится в памяти. Вместе с тем силы медленно покидают меня.

– Ну наконец-то! – послышался скрипучий голос матери, – наконец-то! – повторила она. – Не поняла, а где, – слышу, как она входит в кухню, – где?

Я поднял на неё плавающий взгляд, но ничего не ответил.

– Где птица там, или макака какая? – скрипит она. – Где хоть что-то? Ты что, с пустыми руками вернулся?

Я продолжаю молчать. Её слова вернули меня в реальность и заполнили пустоту злостью, из-за чего я со всей силы рукой сжимаю стакан. Ничего не хочу ей отвечать, ничего.

– Что мы жрать будем, а? – продолжает она. – Что жрать будем?!

– Найдём! – буркнул я и отвернулся.

– Найдём! – передразнивает она. – Так ищи! Ищи, что уселся? Всё! Некому больше, или ты за год не привык? Всё-ё-ё-ё! Ты обязан кормить семью, ты!

– Какую семью? Тебя что ли? – Я испытующе смотрю на неё.

– Меня! – выпалила она. – А что ты вылупился? Батя твой кормил нас! И тебя, и брата твоего, я вас родила, вырастила…

– Да не дорастила одного… – едва слышно буркнул я.

– Что ты сказал? – она нависла надо мной. – Что ты сказал, я спрашиваю!

– Что услышала – то и сказал, – рявкнул я, за что сразу отхватил по морде. Это окончательно вернуло меня в чувства.

– Ты теперь кормилец, понял?! – она брызжет слюной. – Единственный кормилец! Так что ружьё в охапку и вперёд, еду нам добывать! Вон, возьми с собой этого… как его…

Я посмотрел на неё, и что-то резко пронзило грудь. Будто напоролся на нечто очень-очень острое, с зубцами, кривое и ржавое. Так хочется встать да закричать, закричать о том, что «этот как его» больше никогда не будет со мной ходить, он вообще больше не будет ходить. Он вообще больше… его вообще больше нет. Злость копошится там, съедает изнутри, сейчас как сорвусь, выскажу… сорвусь, да толку?

– Ружьё в руки и вперёд! – она дёргает меня за плечо.

– Это дробовик… – всё, что я смог сказать. – …Никуда я не пойду.

– Что значит не пойдёшь?! – возмутилась мать. – Встал и пошёл!

И я действительно встал и пошёл. Только не обратно в лес да в горы, а в комнату, зашёл и заперся там. Мне настолько дурно, что даже спорить с ней не хочу. И раньше не получалось, а сейчас совсем без шансов. Вечно, что и делаем, так ссоримся, если не ссоримся, то и не пересекаемся вовсе. Что ни дело – то у нас ссора. Рухни оно всё со скалы!