Какого цвета ветер?

Нас ждало такси. Шофер ходил вокруг машины и ногой бил по колесам: пробовал их надежность. Увидел нас, предупредительно открыл дверцу.

Папа велел тете Ире сесть рядом с шофером, передал ей ребенка, наказал:

— Смотри не дави его, держи полегче! — Потом вернулся ко мне, взял под руку. — Давай постоим. Отдышись, дочка, спешить нам некуда, ребеночек в тепле, транспорт под рукой, постоим... Ветрюган какой поднялся, а? Насквозь продувает, будто на тебе не пальто, а накомарник какой. — Он подвел меня к стене, стараясь собой защитить от ветра. — Не замерзла, Саня? Тут не только человек, листья сплошь в ознобе. Гляди, какие они хилые стали! Повыжала осень из них все соки, пожелтели, точно малокровные. А ведь живут! Отмирать кому охота? Вот и цепляются за веточки своими кореш-ками-ручишками, воюют с ветром. И будут воевать, пока совсем из сил не выбьются. И человек вот так. Кого хочешь спроси: жил он в покое да безмятежности хоть год какой? До школы разве что... Отдохнула, Саня? А теперь к машине, не спеши только, не спеши, милая...

Мы въехали в распахнутые ворота. Нашу машину окружили люди, почти у всех в руках цветы. Да это же наши, фабричные! Тут и Ольгуня, и Валерия Ивановна, и Груша. И даже Цымбалючка пришла. Теперь она называет себя соломенной вдовой. Рядом с ней стояла голубая детская коляска, из которой выглядывал плюшевый медвежонок с голубым бантом на шее.

Я представила, как женщины советовались и спорили, что лучше всего купить для меня, для моего маленького. Я даже не подозревала, сколько друзей у меня.

Дома у меня не повернуться, тесно, шумно. Но Сереже этот шум не мешал, он даже и не шевельнулся, когда Ольгуня достала его из одеяльца и переложила в кроватку. Эту деревянную кроватку с манежем папе вручили наши соседи: «Ваш подрастет, еще кому дадите». В этой кроватке не один младенец из нашего дома вырос.

Одно меня беспокоило: чем стану угощать гостей?

Но волновалась я напрасно. На столе появилась «скатерть-самобранка»: тут были и уже открытые две банки шпрот, и нарезанные колбаса и сыр. А кто-то ухитрился принести горячую картошку, ее поставили на стол прямо в кастрюле, сняли крышку, и задымился парок.

Папа критически оглядел стол и скомандовал тете Ире:

— Ну-ка, жена, теперь ты развернись: все, что есть в печи, на стол мечи!

Я засмеялась радостно, облегченно: хорошо-то как!

Когда все, хоть и с трудом, уместились за стол и тетя Ира принесла пироги, папа взял меня под локоть, шепнул:

— Выйди-ка, Саня, на минутку. Этот... твой... от самой больницы нас сопровождает. На лестнице торчит. Может, впустим?

— Нет!

Отец легонько погладил мое плечо.

— А ты не горячись, Саня, не горячись, мало ли чего в жизни бывает? Отец он все же твоему ребеночку.

— Какой он отец?

— Ничего, дочка, ничего... Выйди все ж. А там решай сама, тебе видней. Выйди, человек ждет!

Он повел меня к двери.

Ромка сидел на лестничной площадке, курил. Рядом с ним стоял самокат с красными колесами. Он скорее почувствовал, чем увидел, как дверь открылась, неловко вскочил, споткнулся о самокат, бросил под ноги горящую папиросу, наступил на нее, растирая, и улыбнулся с закрытым ртом.

Я не могла заставить себя улыбнуться ему в ответ, не смогла шагнуть навстречу: поняла вдруг отчетливо, что не люблю его больше, хотя сама еще не верю в это. Я копалась в своем сердце, как в пустом кошельке, зная, что ничего там нет, и все же на что-то надеясь.

Но когда Ромка поднес к лицу правую руку, призвал на помощь нашу детскую игру, я заложила руки за спину и крепко сцепила там пальцы. Никогда я так прямо и независимо не смотрела Ромке в лицо.

Он все понял.

Я стояла на лестнице до тех пор, пока не стихли его шаги, не хлопнула внизу дверь. И странно: я почувствовала облегчение.

А меня уже звали, без меня не могли обойтись:

— Са-ша-а!..