Какого цвета ветер?

— А что постелить, найдешь,— сказала тетя Ира. Я никак не могла понять: сердится она или не сердится, у нее всегда были надутые губы, — У тебя две подушки, поделишься с отцом. И одеялко лишнее.

Она знает, что у меня есть.

Отец украдкой подмигнул мне, и я поняла, что победа над женой ему нелегко досталась.

Я пригласила их к столу: давно мы не завтракали вместе. Тетя Ира увидела на подоконнике сушеную воблу (мне ее весовщица наша дала), повертела в руках, понюхала.

— Отдай мне ее, Санюшка-голубушка, я с пивком... А ты соленым не очень-то увлекайся, обопьешься, это вредно, нагрузка на сердце. — Она сунула воблу в сетку, положила туда веревку от раскладушки и сказала повеселевшим голосом: — Дочку бы тебе, помощницу. С мальчишками одна канитель, одежды не напасешься, все на них горит. А для девчонки я уже имя подобрала. Анжеликой назовем.

Отец выскочил из-за стола, с чувством выплюнул в пепельницу недожеванную колбасу.

— Ну да, Анжелика! А короля мы где возьмем? Мало русских имен, что ли, чтоб еще у иностранцев одалживать! Возьми Сывороткиных, мальчонку Ричардом назвали. А дети у него, значит, Ричардовичами будут? Язык поломаешь, пока выговоришь. Кто за такое спасибо скажет? Мальчика можно Кириллом или Степаном, девочку Евдокией назовем.

— Степаном или Кириллом — ладно,—согласилась тетя Ира,— а Дунькой — ни за что! Знала я одну Дуньку Раздобуткину, пивом торговала и сама как бочка.

Мне смешно: какие они забавные!..

Отцу на старой раскладушке спать неудобно: лежит он в ней как в гамаке, накроется одеялом, и не видно, что человек на ней лежит. Но уходить от меня он не.хочет.

— Поговорили раз, и хватит. Если мешаю, скажи прямо.

Он мне не мешал, еще никогда папа не был мне так нужен.

А Ромка?.. У него даже участия ко мне нет! Мы с ним как-то случайно оказались в одном автобусе. Он не мог меня не видеть, делал вид, будто что-то интересное рассматривал за окнами. Меня эго. пожалуй, вполне устраивало. Если я раньше не блистала красотой, то теперь тем более: лицо разукрасилось пятнами, на лбу желтые отметины.

Ольгуня говорит:

— Ты сейчас такая красивая, Саша, томная. Глаза как у мадонны...

Действительно, мадонна...

А папа сказал:

— Ты сейчас точь-в-точь как твоя мать, когда она тобой ходила. Какая-то болваииха посоветовала ей лицо травой намазать, не знаю, как она называется: разломишь стебелек, а там как молоко. Поверила дуре и намазалась, и чуть вся кожа с лица не слезла с мясом вместе. Смотри и ты не вздумай! Само пройдет, наладится.

Мы с ним часто разговариваем по ночам, когда не спится.

Он тихонько зовет меня:

— Сань, не спишь?

— Нет, пап...

— И ко мне что-то сон не идет, а завтра на работе

носом клевать буду.

— Сосчитай до тысячи — уснешь.

— А чего ж ты не считаешь?

— Не помогает.

— А другим советуешь.. Л помнишь, Саня, как мы с тобой под машинку обкорнались и нам от Валентины влетело, помнишь или забыла?

— Помню, папа.

В тот день мама занялась стиркой, а нас отправила в кино, чтобы мы «не мешались под ногами».

Времени до начала фильма оставалось еще много, и папа надумал зайти побриться. В парикмахерской у нас было много знакомых: мама работала дамским мастером. Какая она была ловкая и внимательная! Помню, соберется очередь, жешцииы волнуются, толпятся, а мама выйдет к ним с шуточками и приветливо так скажет: «А ну, девушки, кто на свидание спешит? Сейчас мы эту очередь в два счета раскидаем!»

Ей не надо было объяснять, какую прическу сделать. Посадит клиентку в кресло, поприжимает ей ладонями волосы со всех сторон, прищурится, сожмет губы, потом скажет: «Сидите и не беспокойтесь, сейчас мы сделаем то, что вам к лицу. Если вы, конечно, мне доверяете!»

Ей доверяли. Поэтому к ней всегда была очередь. Я любила войти потихоньку в зал и смотреть, как мама работает...

Папу в мужском зале тогда встретили такими словами:

— Смотри ты, как Серегина дочка подросла! Сколько ей уже?

— Шесть. На тот год в школу пойдет. Она у меня уже читает и пишет. Баловница моя! — Отец прижимал мою голову к своему животу. — Валентина стирку затеяла, нас в кино выпроводила, мешаем.

Отца постригли, побрили, освежили одеколоном. Потом он спрашивает меня:

— Саня, а давай-ка мы и тебя обновим? Стрижку-макатышку сделаем? Голове легче дышаться будет, и волосы гуще пойдут. Давай?

А мне что? Соглашаюсь.

Помню, отца, как больного перед операцией, окружили люди в белых халатах, уговаривали:

— Кто ж такую большую девочку под машинку стрижет?

Отец мне подмигивает:

— Валентина велела. Чтоб перед школой волосы погуще выросли.

Я поддакнула.

— Ну, раз Валентина велела, матери видней.

До сих пор помню, как в моих волосах ножницы лязгали и машинка стрекотала. Я подскакивала на кресле, то смеялась — щекотно было, то вскрикивала — за волос дернуло.

Мама увидела меня, за голову схватилась, а мы с папой заскочили в ванную, заперлись там на крючок и сидели до тех пор, пока мамл не устала «разносить» нас...

— А помнишь, Саня, как мы тебя первый раз в цирк повели?