Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

«Что же такое вина? И почему один человек может приказать другому убить третьего человека?» — так думал мальчик, исходя жалостью ко всему живому. И он вдруг увидел в воображении своем распростертое, исколотое штыками мертвое тело отца, увидел так ясно, будто сам присутствовал при убийстве. Нет, у ямы стоял не человек, а враг. Еще вспомнилось Луке, как во время его драки со Степкой, когда он заступился за Дашку, Гладилин исподтишка, с криком: «Он еврея спасал!» — ударил его в ухо и свалил на землю.

— Видишь грабителя, врага советской власти? — спросил мальчика Рашпиль, появляясь в тесной рубке.

— Вижу.

— Так что ж ты медлишь? Давай! Раз, раз — и точка!

Лука опустил неумелые пальцы на шершавые ручки затыльника. Как пламенем, обожгла его решимость покарать Гладилина смертью. Мысли его по-прежнему неслись вихрем, и в мыслях он видел Шурочку Аксенову, Дашку, мать. Они бы не допустили убийства. У Гладилина тоже была мать, и он тоже когда-то был мальчиком, забитым и несчастным.

Лука умоляюще посмотрел на Рашпиля, глотая слюну, твердо сказал:

— Стрелять я не буду! Пускай живет! — как будто только от его воли зависело — жить осужденному или умереть.

— Ты не будешь, так я буду. — Раздраженный таким оборотом дела, Рашпиль оттолкнул мальчика и стал поправлять пулеметную ленту.

Лука выскочил из башни, спрыгнул на землю, стремительно побежал к Гладилину и, закрывая его своим телом, обливаясь слезами, в исступлении закричал:

— Не надо!.. Не надо!.. Не надо!!

С ним случилась первая в жизни истерика.

Гладилин обнял дрожащего мальчика и нежно, с отцовской нежностью, чего никак нельзя было ожидать от него, поцеловал в обе щеки.

— Спасибо, родной мой! — И крикнул: — Что ж вы стоите! Принесите ему воды.

Строй красноармейцев рассыпался, смешался. Баулин побежал к своему ученику.

— Не надо его стрелять!.. Он больше не будет воровать!.. Мы за него ручаемся! — закричали красноармейцы.

Рашпиль сошел с бронепоезда. Приблизившись к красноармейцам, сказал:

— Ну что ж, раз вы так хотите, пускай живет! Но второй раз попадется — не сносить ему своей головы.

Он уже не жалел, что все так обошлось. Время сейчас такое — каждый человек, умеющий держать винтовку, на счету.

XIV

Гражданская война велась вдоль железных дорог.

Бронепоезда были оружием революции, и хотя они не обладали ни подвижностью полевых батарей, ни прочностью укрепленных бастионов и были ограничены железнодорожными путями, они наводили ужас на белогвардейские войска.

Девятые сутки под Гришином гремят горячие бои, подогретые стремлением овладеть донецким углем. Ночами, глядя, как скрещиваются в небе длинные клинки прожекторов, красноармейцы вели разговоры о черноморских гаванях, о женщинах, о детишках, о земле. Всех тянуло домой.

Посредине блиндированного вагона чубатый балтийский матрос Максим Ковалев тремя иголками, связанными суровой ниткой, татуировал Лукашкину грудь. В раскрытую дверь вливалась душно-липкая темнота. Матрос нагревал над церковной свечкой металлическую коробку из-под ваксы, и, дав ей чуть поостыть, водил ею над орошенной по́том, покрасневшей грудью, загоняя в дырочки сажу.

— Ну как, похож? — преодолевая боль, спрашивал Лука у своих новых товарищей, расположившихся вокруг него.

— Будто живой. Я ведь в Питере стоял рядом с ним на трибуне, — хвастаясь тем, что видел Ленина, говорил смуглый горбоносый Хмель, слесарь с Паровозного завода, рассматривая свежую татуировку на груди Лукашки.

За последние дни Хмеля не узнать. Он все куда-то спешил, не находил себе места… В его разномастных, как цветок братик-и-сестричка, глазах светилась неуемная жажда познания. Он торопил Максима:

— Ты мне на всю грудь наш бронепоезд намалюй. Я ведь в депо под него скаты подгонял, на домкратах парился… А внизу напиши: «Смерть кадетам и буржуям несет Хмель!»

— И куда ты только спешишь? Или у тебя не все дома? — скаля белые зубы, проговорил шутник Голиус.

— Да, это бывает с каждым — за три дня до смерти, — бросил кто-то со двора, услышав Голиуса.

К группе товарищей, мягко ступая на согнутых в коленях ногах, подошел куприевский крестьянин Паляница. С высоты башенного своего роста взглянул, что делают хлопцы, потянул за рукав Максима.

— Кинь, не рекомендую. С таким паспортом в лапы кадетам лучше не попадайся.

Разбрасывая красноармейцев, к нему бросился Хмель. Роняя на разутюженный черный матросский клеш хлопья слюны, закричал:

— Ты думаешь, мы прикидываться будем? Нет, браток, раз мы коммунисты, так пускай весь мир знает, что мы коммунисты! — Он с силой ударил себя в ребристую грудь, проговорил, чуть не плача с досады: — Вот мой документ, на котором я прошу ясно написать, кто я такой, а с таким документом живым до кадетов не захочешь. Скорее, сам себя жизни решишь.

Лука спрыгнул с вагона, перешел железнодорожные линии, выбрался на насыпь, обвеваемую ветром, прорвавшимся через яблоневые сады. С полчаса мальчик прислушивался к едва уловимому собачьему лаю. Возвращаясь назад, встретил Рашпиля, любовно посмотрел на командира. Будто воробьями поклеванное лицо его в сумеречной темноте потеряло суровость.