Какой простор! Книга первая: Золотой шлях

Петлюра все так же наигранно крикнул ему:

— Ну, какие у тебя планы?

— Милостью большевиков не у дел… Вот приехал к тебе.

— Всем, кто против узурпаторов власти и временщиков, мы открываем братские объятия. — Петлюра взглянул на памятник. — Богдан потерял голову Украины, ноги ее загубил Мазепа. Приходится нам поправлять историю… Вы сейчас куда?

— В «Континенталь», — ответила Нина, с чисто женским откровенным любопытством разглядывая военного министра.

— Садитесь, подвезу… Но вот беда: в санях у меня только одно место… Не обессудь, Кирилл. — Петлюра усадил Нину Белоножко рядом с собой, запахнул меховой полостью ее божественные ножки. — Здесь недалеко, Кирилл, я тебя подожду в гостинице, мы поговорим.

Сани быстро умчались.

III

Слухи об Октябрьской революции, просочившиеся в село Куприево, наглядно подтвердил Лукашка, захвативший с собой «Декрет о земле», подписанный Лениным.

Внимательно выслушав внука, дед Семен сказал:

— Видать, и золотые удила коню не милы.

Говорил дед приятным тенорком, всегда утешительно, примиряюще. Как и надлежит слепцам, любил поговорки и знал их бесчисленное множество. Лицо у него было и благостное и в то же время решительное.

Второй революции дед обрадовался сильно. Сидя под божницей на лавке, играя выводком котят в решете, он рассказывал Луке: в селе пятнадцать кулаков, и у них в три раза больше земли, чем у трехсот бедняцких дворов. Он без умолку, словно о чуде каком, тараторил о земле, вкладывая в свои рассуждения много чувства. А под конец сознался:

— Что у кого болит, тот о том и говорит. А декрет, что ты привез, надо повесить в расправе. Пускай все его читают.

О земле толковало все село — и бедные и богатые. Говорили много, и все по-разному, каждый свое. Все эти споры и пересуды о земле вселяли в бедняков надежду. Прислушиваясь к людским толкам, Лука понял, что село разбилось на два враждебных лагеря; вот-вот сшибутся и начнут лютую драку не на жизнь, а на смерть.

И Лука рассказывал все, что знал о декретах советского правительства, о национализации банков, заводов, железных дорог — обо всем, что слышал и видел в Чарусе.

Рассказывая это крестьянам, мальчик вырастал в собственных глазах, чувствовал себя взрослым.

— Ждите, — говорил он убедительно, — большевики скоро будут тут. И поровну для всех поделят помещичью и кулацкую землю.

— Важко ждать, як ничего не видать, — отвечали ему.

— Бедным и на том свити на панов робыть; паны будут в котле кипеть, а бедным — дрова носить.

И все-таки надеялись, ждали.

Вечером, когда мать, все переделав по хозяйству, с грустным видом садилась за шитье, Лука украдкой присматривался к ней. Одевалась она хорошо, просто и ловко, в меру была умна и красива, но мальчик замечал какое-то беспокойство в ее полускрытых ресницами голубых, как и у него, глазах. Как-то он спросил ее:

— А где же муж твой?

Она вздрогнула.

— Хозяин мой в уезде. Насчет революции поехал дознаваться, справки наводит у знающих людей.

Дед Семен добавил:

— Вместе со свекром поехал. С отцом своим, стало быть. А то бы я и не заглянул сюда, не люблю богатеев. Боятся они революции. Жили промеж собой, как волк с собакой, а вот как до смуты дошло, поехали вместе. Испугались.

Мать оглянулась на окно, негромко проговорила:

— Абы волк заодно был с собакой, то людям и жизни бы не было.

Поднялась, покраснела и, видимо сделав над собой усилие, милым грудным голосом решительно попросила:

— Ну, рассказывай об отце.

И пока Лука говорил, глаза ее, всегда печальные, раскрывались, как два цветка под лучами солнца, и слеза, навернувшаяся на левый глаз, радужная и прозрачная, была словно капелька утренней росы.

Рассказ Луки мать слушала страдальчески морщась; стараясь удержать слезы, комкала пальцами материю и часто подносила ее к глазам.

— Значит, хороший он человек? — спросила она, когда он закончил. — У нее было чувство неловкости, как это всегда случается после серьезного душевного разговора.

— Очень хороший, мама.

Мать тяжело вздохнула; еще минута, и она призналась бы ему, что никогда не была ни примерной женой механику Иванову, ни матерью Лукашке. Но вместо этого с досадой сказала совсем другое:

— Ну, будем ложиться спать. Гасу выгорает пропасть.

Ночью Лука проснулся от властного стука в ставню. Он понял, что это Гришка Брова со своим отцом. Слыхал, как мать говорила мужу о приезде сына.

Сумрачный старческий голос басил:

— Лентяй он, наверно, дармоед и словоблуд. Не иначе. Мы уже слыхали об нем по дороге. Накличет он беду на нашу голову.

Лука поднялся с постели, позевывая, глядел на приехавших. Григорий, высокий, горделивого вида, с красивым, немного болезненным лицом, и глазом не повел на Лукашку. Отец его, осанистый плешивый старик, с красными мясистыми губами, прошамкал:

— Что же ты не здороваешься со старшими? В гости приехал к нам?

— К матери приехал.

— А мать — она, того, наша, у нас живет, нашим хлебушком кормится.

Мать молчала, моталась по хате, ставила самовар, мыла посуду. Видно, несладко ей жилось в богатом доме Бровы.