Калечина-Малечина

Собака упрямо уводила его из вагона. Они скрылись в том же тамбуре, что и беременная с матерью. Катя повернула голову обратно. Кикимора опять дремала, погрузившись в шарф по рыжие ресницы. Невыросшая тоже прикрыла глаза. Это расстояние между предыдущей и пред-Катиной остановкой было очень длинное. Ещё раз лязгнули и засвистели двери вагона. В них снова ввалился инвалид с собакой. Его конвоировали две выросшие в одинаковых тёмно-синих пальто. Одной контролёрше было не сильно много лет, второй больше. Молодая шла прямо в спину инвалиду.

— Гру-у-у-убая, бессерде-е-е-е-е-ечная! — это оборачивался на неё инвалид.

— Давай-давай, двигайся! — это она ему басила в затылок.

Собака стремительно пронеслась мимо Кати и Кикиморы. Невыросшая не находила лепесточки в своих карманах.

— Ты не брала билеты? — это Катя потрясла созданьице за тощее плечо.

Кикимора открыла глаза, зевнула под шарфом и показала ржаво-шерстяной лапой на мелкий наручный карман Катиного пуховика, пришитый на внутренней стороне локтя. Молодой выросший рядом протянул старшей контролёрше свой билет. Тот взвился вверх и упал под ноги в грязную жижу. Молодой выросший переложил телефон из одной руки в другую, нагнулся и выудил намокшую бумажку. Контролёрша, морща и без того мятый рот, чиркнула ручкой по сухому краешку.

— Следить нужно за своими документами, — это буркнула она, потирая друг об друга пальцы так, будто солила пол.

Старая выросшая показала своё пенсионное удостоверение. Катя протянула их с кикиморой билеты. Контролёрша нарисовала синюю закорючку на каждом.

— На малу́ю могла бы не брать, — сказала она Кате. — Совсем родители охренели, детей одних отпускают, — прибавила контролёрша спиной.

Солнце висело на самом своём высоком для зимы месте. Катя не знала, сколько точно времени оставалось до вечера, но чувствовала, что в запасе его ещё много. Они с Кикиморой скрипели по белому снегу (песочную посыпку тут не использовали). От станции до посёлка нужно было пройти вдоль недлинной опушки. Бабушка жила много лет вместе с папой в квартире на одиннадцатом этаже. Потом к ним подселилась мама, взяла и родила Катю. Через два года бабушка переселилась на дачу, чтобы быть ближе к огороду с яблоками, но всё равно приезжала в лилипутский город почти каждый день, чтобы смотреть на Катю, кормить её яблочным пюре и учить её играть в бадминтон.

Дача занимала половину деревянного дома и начинающегося от кухонного окна участка. Другая половина строения и земли принадлежала соседке Лилии Артёмовне, которая умерла в Катины примерно шесть лет. У Лилии Артёмовны было две громадных комнаты в доме, а у бабушки — три маленьких и кладовка. С самого начала соседка находилась в доме постоянно, а бабушка с папой приезжали иногда дачниками. Маму и Катю тоже стали брать на дачу, когда они появились. Мама огородить не любила, но потом привыкла. Дверь в Катино-родительскую дачу всегда оставалась деревянной, даже когда туда переселилась бабушка, а вход в сени к Лилии Артёмовне выпирал пухленькой кожзаменительной обивкой с понатыканными металлическими кнопками. Бабушка все силы вкладывала в огород, а соседка — в дом. Отчего бабушкин участок всегда казался больше и ярче Лилии-Артёмовского, а дом, наоборот, меньше и серее. Две старые невыросшие ладили и делили один туалет и душ. Потом в доме Лилии Артёмовны завелся её сын, дядя Юра. Про него ничего не было ясно, кроме того, что он откуда-то вернулся и носил тельняшку. Бабушка с тех пор предпочитала отчего-то пользоваться для всего ведром. Соседка же потемнела лицом, согнулась и перестала весело переговариваться с бабушкой через окно, а потом совсем умерла. До смерти бабушки папа с дядей Юрой только здоровались, а после — сидели за уличным деревянным столом на дядь-Юриной половине и пили из прозрачной бутылки почти в каждый родительский приезд.