Калейдоскоп. Расходные материалы

Иногда занимаешься сексом, просто чтобы дать себе разрядку, дать выход своей ненависти, своему гневу, своему страху… но этой ночью – нет, этой ночью был акт любви, синхронизация, объединение, единство…

– Если у нас будет ребенок, он будет жить уже после революции, после победы революции…

– Это будет дитя новой эры, эры Водолея…

– Мы будем принимать кислоту, чтобы учиться у него…

– Он придет в новый, в лучший мир…

– Мы будем бороться за этот мир…

– Будем бороться и победим!

– Пусть нас арестуют, изобьют, бросят в тюрьму – мы не сдадимся, мы не уйдем!

И хор тысячи голосов отвечает: «Мы не уйдем!» Взявшись за руки, сцепившись локтями, усевшись прямо на мостовую, встав рядом, плечом к плечу… все вместе, в едином порыве:

– Мы не уйдем, мы не уйдем!

– Когда пустят слезоточивый газ – уйдем как миленькие, – говорят за спиной, но никто не оборачивается.

Они стоят незыблемо. Стоят, как коммунары у стены Пер-Лашез. Стоят, как чикагские анархисты 1888 года. Стоят, как ступени той самой лестницы, о которой через три года споют Led Zeppelin.

Они стоят как скала. Их голоса – единый хор. Их голоса звучат вразнобой. Их голоса ведут каждый свою партию, сливаясь в единую мелодию. Аллен Гинзберг тянет свое ОММММ – и земля вибрирует, земля дрожит.

Я безошибочно определяю эту дрожь – это дрожь революции.

Революцию – немедленно!

Make Love Not War!

Парк принадлежит народу!

Polska czekana swego Dubczeka!

Меньше монументов – больше мыслей!

Девственность – причина рака!

Мы все – немецкие евреи!

Они лежат, обнявшись, вжавшись друг в друга, и она шепчет:

– Я-то в самом деле почти что немецкая еврейка, мой отец – немецкий коммунист, а мать – полька, а это, считай, еврейка. Мама даже хотела назвать меня Беатой, в честь подруги детства, погибшей в лагере.

Они лежат обнявшись, при свете крупных южных звезд, тихим шепотом она читает стихи Сильвии Фейн про девять маленьких смертей, девять миллионов…

– Во время войны у нее случился выкидыш, и она написала стихи обо всех погибших детях и посвятила памяти своего нерожденного Билли. Мне кажется, это лучшие стихи XX века.

Черное море бьется о берег Львиной бухты. В лунном свете девичья кожа отливает золотом и слоновой костью. Крупные звезды сияют, словно бриллианты, качающиеся на подвесках вдоль тонкой высокой шеи, словно капли влаги на запотевшем стекле… я делаю еще глоток пива и слышу, как девушка за соседним столиком спрашивает:

– Вы действительно после занятий любовью читали стихи… об Освенциме?

– Конечно. Память об Освенциме – двигатель революции. А чем больше мы занимались любовью, тем больше жаждали революции.

Теперь мужская рука поглаживает смуглое колено, ползет по полноватому бедру, ворошит бахрому подола. Я опускаю глаза на лежащую на столе газету – на первой полосе цветной снимок: фаланга полицейских, лица скрыты масками, квадратные плечи, настоящие солдаты Империи, надвигаются один за другим, земля дрожит у них под ногами… действие внезапно возобновляется – вновь та же самая сцена, она разворачивается стремительно, всегда подобная себе самой.

– Мы не уйдем! – кричат демонстранты. – Мы – партизаны ФНО! Здесь наш Вьетнам!

– Расходись! Расходись! Расходись! – скандирует полиция. С дубинками в руках отряд прокладывает путь в облаке слезоточивого газа. – Расходись! Расходись! Расходись!

Баррикады Латинского квартала встречают их градом булыжников, и длинные зеленые фургоны, готовясь к атаке, рассредоточиваются вдоль 116-й улицы. В 2:30 ночи тысяча полицейских штурмом берут Университет Освобождения им. Малькольма Икс (бывший Гамильтон-Холл), а потом, сметая все на своем пути, выдвигаются к Грант-парку, где все еще гудит ОМММ изрядно охрипшего Гинзберга. В небе над Беркли появляются вертолеты, я слышу, как кто-то кричит:

– Они зальют нас напалмом, как во Вьетнаме!

Глаза слезятся, это пустили мейс, а может, горят покрышки на Грушевского. Русские танки входят в Прагу, китайские утюжат Тяньаньмэнь, на станции Гдыня-Судоверфь раздаются первые выстрелы… только глава вымышленной республики Карадаг все еще храбрится:

– У меня пятьдесят бойцов, и все мужчины, а не маменькины сынки. Если они высадят десант, нет никаких сомнений: мы его сбросим в море.

– Лицом к стене, ублюдок! – орут полицейские.

– Свиньи, свиньи! – скандируем мы в ответ.

Клубы слезоточивого газа наполняют легкие, проникают в переплетенье альвеол… дубинкой – по почкам, кастетом – по лицу, в пах – сапогом… волосы намотаны на кулак, у самых глаз – брусчатка, но пляжа под ней не разглядеть… в черепной коробке взрывается фейерверк, седьмая чакра распахивается, ты покидаешь тело, как покидают горящий дом, ракетой устремляешься к небесам, уходящей тональностью затихаешь в воздухе, из небесной выси видишь, как смыкаются две толпы, проникают друг в друга множеством тентаклей, смешиваются, переплетаются, в смертной схватке, в отчаянном броске, в жадном порыве… просто чтобы дать себе разрядку, дать выход ненависти, гневу, страху…

– Свиньи, свиньи!