Калейдоскоп. Расходные материалы

Только через пятнадцать лет доктор Кац объяснит ему, что негативные эмоции разрушительно действуют на психику и потому следует избегать гнева, обиды или злости. Но тогда, в 1972 году, Джонатан был так уязвлен, что до самого конца школы не сказал с Корой ни одного слова. На выпускном, где Джонатану доверили произнести прощальную речь, он увидел, как она взасос целуется с Роберто Кривелли, смазливым итальянским красавчиком, и злость вспыхнула с новой силой. Уезжая из школы тем вечером, Джонатан был уверен, что больше никогда не увидит Кору Мартин.

Он ошибался.

Джонатан выходит на пятидесятом. Утренняя толчея у лифтов раздражает, как всегда. Отработанным, делано небрежным жестом он поправляет галстук, скосив глаза, смотрит на свое отражение: спортивный тридцатилетний яппи, молодой профессионал. Кожаные туфли ручной выделки, темно-вишневый кейс от «Мэдлера», однобортный пиджак из тонкой шерсти – две пуговицы, лацканы с неглубокими разрезами. Джонатан знает: на Уолл-стрит не любят двубортные пиджаки и слишком заостренные лацканы. Не солидно, слишком по-пижонски.

У него-то все как надо: не зря отдал портному тысячу восемьсот долларов.

Джонатан кивает секретарше; часы над ее головой показывают без шести минут девять. Проходит к своему кабинету мимо расположившихся у мониторов трейдеров. Кое-кто уже снял пиджак, сверкает красными подтяжками. Вот они, властители мира, недавние выпускники Йеля, Стэнфорда и Гарварда, люди, за месяц зарабатывающие столько, сколько родители Джонатана не заработали за всю жизнь!

Ему есть чем гордиться: сын заурядного клерка и секретарши, заурядных жителей еврейского Бронкса, он сумел-таки выбиться в люди. После обычной школы – в хай-скул Томаса Джефферсона, оттуда – в Гарвард, а следом – в гарвардскую Юридическую школу.

Четверть его однокурсников происходили из респектабельных белых протестантских семей, где Гарвард заканчивало несколько поколений кряду. У них были деньги, старые деньги. Им некуда было спешить. Они думали: мир принадлежит им. Верили: банки, сталелитейные заводы и нефть будут вечно править этим миром.

Они ошибались, а прав был Джонатан: он выбрал рынок ценных бумаг, вялый и не суливший больших барышей. Кто мог ожидать, что бум восьмидесятых вознесет Джонатана на самый верх пирамиды, поселит в шестнадцатикомнатную квартиру на Парк-авеню и в отдельный кабинет фирмы «Эй. Эм. Пайер»? Никто – кроме самого Джонатана Краммера. Теперь, вспоминая своих заносчивых однокурсников, он думает: его дочь будет намного богаче их детей.

Почему-то Джонатан уверен, что у него будет именно дочь, – сам не знает почему. Слишком яркая картинка стоит перед глазами: маленькая принцесса держит за руку респектабельного, уверенного в себе отца.

На полированном дубовом столе в личном кабинете – три огромных монитора, по черным экранам ползут зеленые цифры. Дочь Джонатана – если она у него будет – увидит черно-зеленый компьютерный узор только в фильме «Матрица»: графические интерфейсы уже на подходе. Джонатан, как всегда, чует, откуда дует ветер, – в длинных позициях у него Apple, IBM и Microsoft.

До плоских жидкокристаллических экранов тоже осталось лет десять-пятнадцать – и пока биржа с гроздьями пузатых мониторов, зависших под потолком, напоминает инсталляцию Нам Джун Пайка.

Джонатан убежден, что цены на работы корейца взвинчивают его коллеги-трейдеры – небось видят что-то неуловимо родное в монументальных композициях с буддами и телевизорами. Норме даже в голову не приходило, хотя это она профессионал в том, что касается арта.

Люди искусства вообще плохо понимают скрытую механику рынка – даже если это арт-рынок.

Джонатан берет трубку радиотелефона – по-своему столь же массивную, как и мониторы на столе.

– Милая, привет. Поужинаем?

Каждый раз, услышав голос Нормы с ее новоанглийским акцентом, Джонатан усмехается про себя. Если бы родители дожили, они бы сказали, что он путается с шиксой, – но, черт возьми, ее гойские предки обживали берега Потомака, когда его идише предки прятались от козаков по своим польским и венгерским местечкам. По идее ее должны были бы звать «Норма-младшая-младшая» или даже «младшая-младшая-младшая», потому что Бродхеды питают пристрастие к имени «Норма» и помнят свою родословную минимум до середины XIX века.

– Да, только не поздно, – говорит Норма, – я же улетаю сегодня в Бостон.

Черт, опять забыл! – думает Джонатан. – Вот дырявая голова!

– Конечно, я помню, – говорит он. – День рождения троюродной бабушки? Или юбилей двоюродного дяди? Короче, большой семейный съезд Бродхедов и всех-всех-всех.

Норма смеется. Слава богу, пронесло. Только скандала в начале рабочего дня не хватало.

– В семь у La Boue d'Argent, – кивает он, – договорились?