Калейдоскоп. Расходные материалы

Дверь за спиной открылась почти неслышно, и Мари прошептала своим грудным голосом:

– Ну, и долго мне тебя ждать?

Не только мы не виделись сорок лет – наши тела тоже изменились и забыли друг друга. Но постепенно, поцелуй за поцелуем, касание за касанием, мы стали вспоминать себя, пробираться вглубь напластований, которыми нас укутало время. Так викторианские любовники слой за слоем избавлялись от одежды, чтобы прикоснуться к запретной плоти. Память в подушечках пальцев вернулась первой, затем пришел черед уголков губ, кончика языка, нежного трепета поцелуев, упругого давления ладоней… и только потом, сантиметр за сантиметром, стала просыпаться поверхность наших тел: плечи, грудь, живот, ягодицы, бедра…

Казалось, полнота Мари скрывает ее морщины. Кожа по-прежнему была гладкой, а лицо, бывшее когда-то резким и угловатым, стало по-кукольному округлым – но даже оптика любви, искаженная нежностью и радостью встречи, не могла скрыть от меня: ее щеки обвисли, груди потеряли совершенную форму, а от второго подбородка не спасала даже запрокинутая голова. Но все равно – это была Мари, та самая Мари, которую я любил когда-то…

Мы приникаем друг к другу, и два наших старых тела, погруженных во время по самую ватерлинию, колышутся в полумраке спальни.

– Я ждал этого дня сорок лет, – говорю я, и это, конечно, ложь – разве я знал, что когда-нибудь увижу Мари снова? – но вместе с тем это единственная правда, которой заслуживают наши объятия.

Мари целует меня в ответ – долгим позабытым поцелуем, наполненным нежностью, грустью и желанием, а потом, резко освободившись, говорит:

– Слушай, нажми хотя бы на mute, я так не могу, все время отвлекаюсь на эту чушь!

Я смеюсь, вспомнив старый парижский кинотеатр, дотягиваюсь до пульта и замираю, глядя на четыре ряда кнопок:

– Слушай, что такое mute, а?

Теперь я знаю: mute – это кнопка с перечеркнутым мегафоном. Вспоминая испанскую войну, хочется думать, что так выглядит знак «пропаганда запрещена», – впрочем, инструментарий массовой лжи неплохо развился за прошедшие годы: радио и телевизор давно сменили мегафоны.

Бармен выключает звук, Хосе Карлос разливает остатки вина по стаканам:

– Ну, ничья так ничья, Педро, правда?

– Лучше, чем поражение, – отвечаю я.

Хорошо, что древние греки – или кто там? – придумали спорт. Простое, понятное занятие, состязание, где всегда знаешь, выиграл ты, проиграл или свел вничью. А если бы мы говорили о политике – кого в той давней войне мы быпризнали победителем, а кого – побежденным? Франко, несколько десятилетий тщетно воссоздававшего испанскую нацию, нацию гордецов и конкистадоров? Хоакина Нина, до последнего пытавшегося защитить ПОУМ? Хуана Негрина, который так и не смог защитить республику? Сталина, который вывез из Испании золотой запас и провел одну чистку в Барселоне и одну – в Москве? Политика – не спорт, тут не вручают медалей, и любой свисток, показавшийся финальным, – на самом деле лишь объявление перерыва, временного перемирия.

Так и моя жизнь, пьяно думаю я. Уехав навсегда из России, Парижа, Барселоны, я возвращался, а навеки потеряв Мари, обрел ее через сорок лет.

– Ерунда, – говорит Хосе Карлос, – ничья – хуже поражения, она вселяет ложную надежду, что есть еще шанс на победу. А поражение ставит лицом к лицу с суровой правдой, заставляет увидеть себя без прикрас, бороться и в конце концов побеждать.

– Тоже верно, – говорю я, сдаваясь под этим напором.

– Ты хороший парень, Педро, – говорит Хосе Карлос, – но ты ведь не испанец, не каталонец и не баск. Ты неплохо говоришь, но у тебя какой-то странный акцент. Немец?

– Нет, – говорю я, – русский.

Лицо Хосе Карлоса расцветает.

– Я уважаю русских, – говорит он, – отличные воины. В гражданскую с нами вместе сражалось несколько русских… был один, сейчас вспомню имя… Борис Нелидов… погиб героем под Уэской. Не знал такого?

Я качаю головой:

– Под Уэской много наших полегло.

– Выпьем за их память, Педро, – говорит Хосе Карлос. – Эй, Мигелито, еще вина!

Лицо бармена качается передо мной, я концентрирую взгляд на стакане, чтобы крепче его ухватить.

– За память павших! – говорю я.

– Слава героям! – вторит Хосе Карлос.

Я рвался в Париж, но Мари сказала, что французской визы нам ждать минимум неделю.

– Можно, конечно, отвезти тебя на машине, никто все равно не проверяет, – говорит она, – но Бернар говорит, что лучше не рисковать попусту.

– Кто такой Бернар? – спрашиваю я, продолжая описывать кончиками пальцев круги вокруг ее глубокого пупка.

– Мой муж, – отвечает Мари, легонько перемещая мою руку на свою левую грудь, – это он все устроил с документами. Большая шишка в Социалистической партии – ну, не очень большая, но к нему прислушиваются.

– Он знает, что мы…

– Конечно, – пожимает плечами Мари, – что я, должна была соврать, будто ты – мой потерявшийся в детстве брат-близнец?

– И вы давно вместе?

– Наверное, с конца сороковых, – задумчиво говорит Мари. – Познакомились во время Сопротивления, но тогда он был слишком молод – ну, для меня.

Бернар моложе жены на пятнадцать лет – я узнаю об этом уже в Париже, а сейчас спрашиваю только: