Калейдоскоп. Расходные материалы

Я хотел сказать «она – моя девушка», но подумал, что все и так догадаются, раз мы стоим обнявшись.

– Привет, – сказала Гила.

Алик ухмыльнулся, сказал «привет!» и добавил:

– Таких у нас еще не было!

– Каких – таких? – спросила Гила.

– Таких красивых, конечно, – сказал Боря, и все засмеялись.

Ребята немножко выпили, потом Алик взял гитару и вместо Летова или БГ запел «Чунгу-чангу» – я даже не сразу понял, почему.

Пока Алик пел, Боря шепотом спросил меня по-русски:

– Где ты ее подцепил?

– Мы в одном классе учимся, – сказал я, – а что?

– Экзотичная герла, – сказал Боря, – прикольно.

Я вообще-то ничего не рассказывал на Коганах про свои отношения с одноклассниками: пусть все думают, что я отлично освоился здесь, в Израиле.

Тем вечером все прошло нормально, все много ржали и, как всегда, подкалывали друг друга. Наверно, Гиле было скучновато – мы ведь говорили только по-русски, – но она не подавала виду. Мы с ней даже несколько раз поцеловались, прямо на глазах у всех, и это было очень круто.

Я только что сообразил, что почему-то не писал тебе в предыдущих письмах, что Гила – эфиопка, то есть, конечно, еврейка, но еврейка из Эфиопии и выглядит как негритянка: черная, с курчавыми волосами и большими губами. Это здесь важно, что она из Эфиопии, а не из Марокко: почти все остальные ребята и девчонки из нашего класса – марокканцы.

Я думаю, именно это Гила и пыталась мне объяснить в первый день, но я тогда слишком плохо знал иврит, чтобы понять.

На самом деле, мне было клево, что моя девушка – негритянка. Я даже рассказал ей, что главный русский поэт Пушкин, как и она, родом из Эфиопии.

Через несколько дней мы снова пошли на Когана, и, наверное, пришли слишком рано: почти никого не было, только Алик и еще несколько ребят пили водку «Казачок» – мы называем ее «Синие Мужики», потому что там на наклейке изображены синие мужики в казацкой одежде.

В этот раз Алик был уже сильно пьян и сразу сказал:

– О, ты опять со своей мартышкой пришел!

Я, конечно, ничего не ответил, сделал вид, что не расслышал, и тогда Алик уже на иврите сказал Гиле:

– Привет, обезьянка!

У Гилы что-то дернулось в лице, она посмотрела на меня, жалобно и тревожно, а я опять сделал вид, будто ничего не происходит. Мы же с тобой знаем – когда тебя дразнят, лучше этого не замечать, чтобы не раззадоривать.

Но Алика было не остановить. Он опять запел «Чунга-чангу», и Боря даже одернул его, мол, что ты пристал к девчонке? – и тогда Алик шваркнул гитару и ответил на иврите, чтобы Гила тоже поняла:

– Не, я пристал? Это ж просто шутки, я же видел в мультиках – у мартышек тоже есть чувство юмора. Или нет?

Он смотрел прямо в лицо Гиле, улыбаясь во весь рот, и мне захотелось его ударить, чтобы он не цеплял мою девушку. Но я не стал: и даже не потому, что Алик старше меня и гораздо сильнее. Гила, конечно, была моя девушка, но все-таки Алик русский, как и я. С кем бы я пел Гребенщикова и Цоя, если бы мы поссорились? С кем бы вспоминал Питер?

Поэтому я так и стоял молча, в ушах у меня шумело, а Алик добавил на иврите пару слов, которых я не понял, – и тогда Гила развернулась и побежала прочь. Я хотел броситься за ней, но Алик сказал:

– Ты чего? Да зачем она тебе? Она же не врубается. Нас, олимов, такие как она вообще за белых людей не держат. Знаешь, сколько я с ними в школе дерусь? Ты ж пойми, мы больше не в совке, здесь – запад, цивилизованная страна, без всякой херни про дружбу народов. Запомни: мы – русские, а изеры – это изеры. На фиг нам нужны здесь всякие черножопые? Тем более если они шуток не понимают.

То, что говорил Алик, было гадко. Мне надо было догнать Гилу, извиниться перед ней. Но Алик был мой друг. Когда я приехал, только он с ребятами меня поддержал.

Как я мог его бросить?

Я глотнул водки, а потом мы сидели и до ночи пели песни, а я думал, как это было глупо – привести сюда Гилу, потому что, похоже, теперь у меня опять нет девушки.

Я думаю, надо было написать тебе об этом еще в прошлый раз, но мне очень неприятно вспоминать эту историю. Наверно, я не буду отправлять и это письмо, а завтра утром напишу другое, например, о том, как странно, что осень уже кончается, а тут ни желтых листьев, ни проливных дождей.

Этой ночью Ире приснилась осень. Хмурая, тусклая осень Петербурга, промозглая сырость, холодный ветер с Невы. Она выходит из магазина, проталкиваясь сквозь очередь таких же усталых, злых людей. В руках – сумки с едой: два кило гниловатого картофеля, молоко, пакет кефира и десяток яиц.

Сумки кажутся очень тяжелыми, куда тяжелей, чем были, когда она жила в Питере. Ира удивляется даже во сне, но потом понимает: это она постарела. Наверно, ей сейчас за пятьдесят, может, даже за шестьдесят, силы уже не те, что в молодости.

Она едва тащится, ручка авоськи врезается в судорожно согнутые пальцы. Улица пустеет, Ира остается одна. Что же это такое, почему до дома так далеко? Мы же всегда жили в центре! – думает она, а потом понимает: наверное, это потому, что я не уехала в Израиль, развелась с Виктором и живу в другом районе.