Калейдоскоп. Расходные материалы

– Хананель на иврите значит «Бог смилостивился», фактически то же самое, что Богумил.

Фоном, не заглушая разговор, величественный Бах, токката и фуга фа-мажор. Реально, как двадцать лет назад: только тогда с пластинки, а сейчас – из блестящего CD-центра. Двадцать лет назад для Иры это была «какая-то старинная органная музыка», а сейчас… ну, сейчас весь классический репертуар она уже выучила.

Зато в старой мастерской Богумила, в полуподвале на Петроградской, тусклый свет едва пробивался из оконец под потолком, а сейчас израильское солнце вовсю бьет в распахнутые окна.

Так что мастерская за двадцать лет изменилась к лучшему – а вот про хозяина этого, увы, не скажешь: лишние тридцать килограммов, седая борода поредела, плешь прикрывают зачесанные назад волосы, за стеклами очков плавают тусклые глаза, как рыбы в аквариуме.

Видать, тоже выцвели – а когда-то были черные, с проблеском.

– А Богумил хотя бы твое настоящее имя?

– Нет, я взял, когда крестился. Чтобы все знали, как Бог милосерден.

– А я думала, ты болгарин, – смеется Ира.

– Ты что, Иришка? Я никогда не скрывал, что я – еврей. Даже в 1948 году!

В сорок восьмом году Богумилу-Хананелю было лет пятнадцать, и он, очевидно, ходил в школу, где что-либо скрыть было просто невозможно.

Впрочем, Богумил никогда ничего не мог скрыть: он слишком много говорил.

С другой стороны – не это ли лучший способ скрыть от собеседника вообще все? Уже за первые пятнадцать минут утомить его потоком навязчивых англицизмов, невнятных терминов, неизвестных фамилий, раскавыченных цитат и иронических смешков? Из всего, что досталось Ире двадцать лет назад, она запомнила только загадочную фразу «Достоевский очень хорошо понял ортогональность русской души». Спустя много лет знакомый математик объяснил, что «ортогональность» – то же самое, что «перпендикулярность», и это слово как минимум требует дополнения – ортогональность чему?

Наверно, Богумил имел в виду «ортодоксальность» или даже «парадоксальность» – все-таки Достоевский много чего понимал про русскую душу, говори что угодно – не ошибешься.

На Петроградской Богумил наливал Ире вино, сегодня предлагает коньяк. Ну, правильно, с двадцатилетней дурехи довольно будет полбутылки красного, а взрослую женщину так легко не проймешь.

– Ты почему уехала? – спрашивает Хананель.

Ира пожимает плечами:

– Думаю, из-за сына. Хочу, чтобы он вырос по-настоящему мужественным. Храбрым и благородным. Чтобы прожил жизнь, не узнав, что такое предательство.

Хананель понимающе кивает и начинает одну за другой разворачивать повернутые к стене картины. Вопреки ожиданиям – добротная реалистическая живопись. Никакого сюрреализма, примитивизма или соцарта. Среднерусские пейзажи, что-то вроде раскрашенных вручную репродукций Левитана.

– Скучаешь? – спрашивает Ира.

– Какое там! Скучать – давно разоблаченная морока, – отвечает Хананель и замолкает, якобы разворачивая еще одну картину, а на самом деле – выдерживая паузу: мол, оцени-ка переиначенную цитату.

Новая картина изображает Летний сад осенью. Этот пейзаж банален, как адюльтер с лучшим другом мужа. Красные листья на дорожке – как лак на ногтях влюбленной девушки. Желтые листья – как пятна солнечного света. Надо всем этим – пасмурное небо, серое, как жизнь советской женщины. В центре – скамейка. Скамейка как скамейка, как та самая скамейка. Может, та самая скамейка и есть.

Богумил, можешь здесь нарисовать меня и Сережу? Я тогда куплю у тебя твою картину, – не говорит Ира.

– Ностальгия – удел слабых духом, – продолжает Хананель. – Мне совершенно все равно, что рисовать здесь одиноко… но такое эмигранты хорошо покупают. Ну, не покупать же в Израиле пустыню.

– А мне нравится пустыня, – говорит Ира, – там красиво. Как в кино.

– В каком кино? – спрашивает Хананель.

Ира пожимает плечами:

– Ни в каком. Просто «как в кино».

Кино называлось «Забриски-пойнт». Двойная видеокассета Микеланджело Антониони – «Фотоувеличение» и «Забрискипойнт» – невиданная редкость в середине восьмидесятых. Где только Толстый достал?

В квартирку на Пестеля набилось, наверно, человек двадцать, Ира оказалась между Виктором и Сережей – да, рядом с Сережей, да, ночью того самого дня! – и на каждой эротической сцене краснела, как в пятнадцать лет, когда впервые увидела в Эрмитаже мраморные объятия роденовских пар. Она не решалась взять Сережу за руку и до боли сжимала кулак, втыкая ногти в ладонь. Господи, Сереженька, думала она, зачем ты приехал из своего Днепропетровска? Жил бы себе там со своей семьей, со своей интересной работой! Нет, вздумал показать дочке город, где прошло детство, повидать заодно старого приятеля, с его женой познакомиться!

Познакомились, называется. Господи, да если бы нас кто-то в Летнем саду снял на видеокамеру – как есть, молча сидящих на скамейке, сцепившихся руками, даже не смотрящих друг на друга, – ох, вышло бы порно похлеще любого Антониони!

Хананель кладет руку на Ирино колено – и Ира решительно ее отводит.

– Не, – говорит она, – мы это уже проходили. Давай не будем, а то у меня случится дежавю.