Калейдоскоп. Расходные материалы

Конечно, мы скрывались от всех, встречались тайно: я говорила, что иду в университет, – а сама спешила на «Ждановскую», в квартирку на втором этаже. Господи, как я любила его! Я плакала ночью, закусив зубами подушку, потому что не могла быть с ним рядом, родители думали – у девочки несчастная любовь, а меня разрывало желание закричать: вы ничего не понимаете! счастливая, счастливая! Нет никого счастливей меня на свете! Вот такое это было счастье, намертво слитое с отчаянием, страхом, стыдом.

Сейчас я спрашиваю себя: почему мы считали, что никогда не сможем быть вместе? Ну, разница в возрасте – тоже мне, проблема! Может, просто Кирилл не любил меня? Я была молоденькая девчонка, хорошенькая… ему было под сорок – наверно, не мог отказать себе, может, вовсе не воспринимал меня всерьез? Тогда мне это и в голову не приходило, я думала: если я испытываю такое – то и он точно также улетает, покидает свое тело, видит нас, слившихся воедино, откуда-то с потолка хрущевки, с эзотерических небес нашей незаконной страсти. Кажется, однажды я спросила: «Ты тоже умираешь?» – но Кирилл отшутился, сказал: «Я умирал столько раз, что давно уже сбился со счета», – и было понятно, что это скорее про лагерь, чем про других женщин… во всяком случае, мне тогда было понятно.

Господи, как давно! Тридцать с лишним лет назад! Я сейчас примерно настолько же старше его тогдашнего, насколько он был старше меня. И я забыла, честное слово, я обо всем забыла – пока не увидела его фамилию на старой русской книжке с гараж-сейла.

Он спросил: это русская книжка? – дождался-таки, пока Яна уснет, нагнулся ко мне и спросил. Английский у него был хреновый, по акценту я сразу поняла, что немец, но специально некоторое время не переходила на немецкий.

– Вы из России? – спросил он, и я кивнула. – Я бывал у вас. Знаете, что меня потрясло? Вид из окна. Из иллюминатора. Вот Германия сверху выглядит такой аккуратной – прямые линии, геометрические фигуры, порядок во всем. А в России… когда на подлете к Москве смотришь вниз – там же ни одной прямой! Вот идет дорога и вдруг – хоп! – вихляет в сторону. А потом – назад. Что это было? Там лежал камень, и его было лень сдвинуть? У кого-то дрогнула рука, когда он составлял план?

Я пожала плечами. Было бы трудно объяснить, что у русских нет идеи прямой дороги, – так англичанин XIX века не смог бы объяснить индусу, почему в Англии вдовы не сжигают себя.

– Я думаю, – сказал он, – в этом ваша сила. Вы стремитесь к абсолюту и поэтому пренебрегаете землей. А мы, немцы, хотим гармонии – но, поскольку самая простая гармония – это порядок, мы и упорядочиваем все вокруг нас. Вы понимаете, да?

Я понимала.

…всегда понимала, что опоздала родиться. Стабильности не осталось, думает Моник. Не то люди стали дольше жить, не то история стала двигаться быстрей. Если я хотела одной профессии на всю жизнь – мне надо было жить в Средние века, во времена гильдий, когда строгий регламент сдерживал конкуренцию. Возможно, тогда была возможность всю жизнь заниматься одним и тем же, не волноваться, быть в безопасности – но это время давно прошло. В конце концов, поколение моих родителей добило последние островки стабильности, прикончило своей научно-технической… сексуальной… психоделической революцией. Чего же теперь жаловаться, что фундаментальная наука никому не нужна? Ваше поколение пришпорило время, навязало друг другу соревнование – в оружии, в космосе, в той же науке. Мама говорила, что боролась с капитализмом, но только укрепила его.

Раньше в браке женщина чувствовала себя защищенной – а теперь каждый день обречена на гонку, на состязание с теми, кто моложе, умелее, красивее, в конце концов. И наука подстегивает эту гонку – искусственная грудь, искусственные губы, пластическая хирургия, ботекс, виагра… сексуальное освобождение и научный прогресс превратили любой брак в открытый. Не осталось больше ничего устойчивого. Нас может разлучить любая херня, нет никакого «пока смерть не разлучит нас».

Пока смерть не разлучит нас – да, Дина, именно так я и думал. Сан-Франциско, вспоминает Оливер, казался мне храмом нашей любви… нет, не храмом любви, а домом, общим домом нашего брака. В конце девяностых я жил в Калифорнии пять лет, но так и не полюбил Западное побережье – а вот с тобой даже самые затертые туристские места становились нашей собственностью. Сколько бы раз я ни проезжал по мосту Голден-Гейт раньше и сколько ни проезжал потом – для меня навсегда он останется таким, каким мы увидели его тем утром, по дороге в лес Мьюир: выступающей из тумана алой металлической конструкцией, чуть тронутой лучами восходящего солнца, кронштейном для гигантских кухонных полок, воздвигнутым поперек залива каким-то неведомым великаном.