Калейдоскоп. Расходные материалы

Без воли и без силы мы все скользим навстречу собственной смерти – и вместе с нами соскальзывает к гибели наша Европа. Ночь распростерлась над ней, беззвездная, страшная ночь, где каждая новая война – только эхо предыдущей. Сегодня в Испании фалангисты и республиканцы убивают друг друга в память о белых и красных, а русские эмигранты отправляются в последний бой, убить тех, кого не убили двадцать лет назад, умереть за то, во что верили когда-то, во что хотят поверить сегодня.

А я, почему я все еще здесь, на нелепых, трагических улицах ночного Парижа? Потому ли, что не верю в окончание войны и не хочу верить в ее вечное продолжение?

Я просто заключил сепаратный мир, вышел из игры, бросил карты на стол.

А если так, почему два года назад я не взял деньги корреспондента «Правды»? В конце концов, деньги большевиков – это мои деньги, деньги моей семьи. Было бы справедливо их вернуть. Навсегда избавиться от голода, унизительной работы… беспечными, бессмысленными переводами получить то, что принадлежит мне по праву. В одинокой жизни, лишенной смысла и ориентиров, – почему я не взял эти деньги?

Я выключаю мотор и еще некоторое время сижу неподвижно.

Я никогда не узнаю, что сталось бы со мной, если бы я пошел в квартиру над прачечной. Никогда не узнаю, какова под пальцами измаранная лунная кожа Аниты Дороти. Никогда не узнаю героической смерти в горах Каталонии, на руинах Барселоны.

Наступает утро. Я выйду из такси, поднимусь к себе, лягу в кровать и на несколько часов усну – и вместе со мной весь ночной Париж погрузится в тяжелый болезненный сон.

* * *

На улице ночного города ты заглядываешь в ярко освещенное окно. Немая сцена в переплете – словно картина в раме. Что-то в стиле Эдварда Хоппера, американская меланхолия, замершая жизнь.

Небольшое кафе, скорее даже бар. За стойкой – мужчина лет сорока, борода заплетена в косицу, в ноздре два колечка, татуировка на обнаженном плече. Судя по фартуку, это бармен, а может – хозяин бара. В руке он держит пульт от телевизора, висящего над стойкой.

Второй мужчина – лет двадцати пяти, в синих «ливайсах», легком пиджаке и дорогих очках в тонкой оправе. Перед ним стакан, где лед медленно тает в янтарной жидкости. Его взгляд устремлен на пару, сидящую у стойки, в каком-то метре от него.

Молодой смуглый брюнет обнимает женщину и что-то шепчет ей на ухо. Ее лица не видно – только растрепанные светлые волосы (скорее всего, крашеные), в которые то и дело ныряет мужская пятерня. Ты не можешь сказать, почему, но поза женщины кажется исполненной беззвучного отчаяния, а объятия не выглядят объятиями любви. Так утешают человека, попавшего в беду, которую неясно, как пережить, и которой уже не удалось избежать.

Если не считать движений руки, все четверо абсолютно неподвижны – по крайней мере, пока ты проходишь мимо, заглядывая в окно.

Что значит эта сцена? Кем приходятся друг другу трое ночных посетителей? Возможно, мужчина в очках чем-то обидел женщину, и теперь брюнет успокаивает ее. А возможно, это парочка поссорившихся и помирившихся влюбленных – и свидетель их ссоры, такой же случайный, как ты сам. А может, это любовный треугольник, крепко спаянный ревностью, страхом, страстью? И какова роль бармена в этом спектакле: безмолвный наблюдатель, участник, судья?

У тебя всего полминуты, чтобы разглядеть детали, – не будешь же ты торчать у окна всю ночь? – и вот ты уже миновал полночный бар. Напоследок ты успеваешь заметить яркую вспышку на экране телевизора и знакомый логотип MTV.

13.1 1992 год Let It Be (remix)

Я впервые попал в Европу вскоре после того, как мы расстались с женой. Я едва выкарабкался тогда из серьезной болезни, говорить о которой сейчас неохота, скажу только, что наш жалкий и утомительный развод сильно меня подкосил. Короче, я чувствовал крутой облом, как мы говорили в те годы.

У меня месяцев пять не было секса – в двадцать пять лет это чудовищный срок, и с каждым новым обломом моя уверенность в себе, и без того невеликая, уменьшалась примерно вдвое. Неудивительно, что девушка, за которой я приударял, бортанула меня и укатила в Крым со своим дружком.

Оставалось лишь одолжить у Дэна полторы сотни баксов, упаковать старый брезентовый рюкзак и купить билеты до Бреста. Там я собирался переехать в Польшу, откуда, как мне казалось, рукой подать до настоящей Европы – Праги, Берлина, Парижа…

Никакой визы у меня не было, но их тогда и не требовалось: на принтере я напечатал несколько приглашений из европейских университетов, где якобы проходили конференции, на которых ждали мой доклад. Дэн говорил, это должно сработать, но ночью в плацкарте я вспомнил пословицу «не говори гоп, пока не переедешь через Чоп» и, хотя про Брест такой пословицы не было, сел на измену. Мне казалось, белорусские или польские пограничники обязательно меня разоблачат и я, опозоренный, вернусь в Москву.

Ночью мне приснился дурной кафкианский сон про запертые ворота и злобную стражу, так что я проснулся в холодном поту и к погранпункту подходил в суровом мандраже…