Каленая соль

Сам Прокофий свято почитал старинные заповеди товарищества. Строг, а порой и свиреп до нещадности бывал он в деле, но верных людей не теснил и не давал на поругание, потому служили они ему верой и правдой и в обиходе держались с ним запросто. Знали, что хоть он и стал вхож в думу, но до сей поры не откачнулся от уездного служилого дворянства, обделенного скаредным Шуйским пожалованьями и при повальном разоре еле сводящего концы с концами. Не среди больших бояр, а в кругу поверстанных бывалых служак привык находить он понимание. И обиды дворянства – главной силы в царском войске – не мог не принимать близко к сердцу. Для бояр он был чужак, для дворян – свой. А со своими не пристало чиниться: заедино с ними валить гнилые заплоты, заедино ставить угодного царя. Будет в чести дворянство, уймется и чернь. Ей-то тоже ныне не до пашни и ремесла: худая власть – худая и заступа.

Лишь после того, как, насытясь, все приложились к берестяному бураку с медовым квасом и стали чинно обтирать усы и бороды, Прокофий повестил, на чем порешили они с братом. Заговорщики хотели было немедля податься к своим лошадям, но бойкий на язык Алешка Пешков удержал всех на месте занятным разговором. Кривя рожу и подмигивая, он сыпал прибаутками:

– Эх, братцы, светло солнышко да высоконько! У нас ведмедь на уме, а у бояр – лиса. Довелося мне узрети в престольной прощенного, будто бы от вора он зело пострадамши, Федора Никитича Романова. С Гермогеном едва не в обнимку ноне похаживает, важничает. А ей-богу, не к добру слюбилися патриархи, мнимый да истинный! Право слово, Филарет недоростка своего Мишку на царство усадит, лишь мы Шуйского спихнем.

– Не бывать тому. Сопливец на престоле – все едино, что пусто место. Кто того.не смыслит? – строго оборвал неугодный разговор Прокофий.

– Хитер Романов, однако ж отступчив. Ране плошал и тут не в пору втесался. Нечистой вонью от него несет, всяк на Москве чует, – не преминул сказать свое слово Захарий. – Опричь Голицына, некого нам желать. И все тут!

– А Жигимонт? – не унялся Алешка. – Не ныне-завтра он Смоленск сокрушит, а там и Москву подомнет…

– Каркай, ворона! – вновь прикрикнул на говоруна Про-кофий. – Недосуг толковать о пустом, лошади застоялися.

Вскочив в седла, заговорщики разделилися на три доли. Только эхо шарахнулось по кустам от резвого топота копыт.

Глава восьмая

Год 1610. Лето – зима

(Под Смоленском. Клушино. Москва. Калуга)

1

Сигизмунд увяз под Смоленском. Уже восемь месяцев длилась осада. Раскаленные пушки, беспрестанно лупившие по крепости, не могли разрушить ее мощных стен и башен, на совесть поставленных зодчим Федором Конем. Не оправдали надежд и взрывы петард и подкопы.

Задымленная, почерневшая от копоти сожженных посадов, с залатанными на скорую руку проломами, с красными язвами выкрошенного кирпича смоленская крепость оставалась неприступной.

По всем холмам и долинам вокруг нее, за Днепром и перед ним, почти у самых стен, среди вырытых шанцев и возведенных туров, широко раскинулись станы королевского войска. Не только шатры и палатки, малые срубы и землянки, а также в осень и зиму построенные из свежего леса хоромины, но и все окрестные монастыри были густо заполнены поляками, литвой, венграми, черкасами, немецкими пехотинцами Людвига Вайера, сбродными добычливыми шишами и другим ратным людом, который не столько хотел воевать, сколько поживиться. Но все это привалившее скопище лишь придавало решимости осажденным. Не единожды заводились переговоры со смоленским воеводой Михайлой Шейным о сдаче – воевода был так же тверд и упорист, как стены крепости.

Одетый во все черное, с неподвижной головой, покоящейся на пышном воротнике-фрезе, ревностный католик Сигизмунд, шепча не то молитвы, не то проклятия, мрачнел день ото дня. Суровость короля давно стала притчей во языцех: дошлые польские хронисты отмечали в своих записях как событие особого значения все случаи скупой радости монарха. Под Смоленском Сигизмунд вовсе перестал улыбаться. Его главный советник литовский канцлер Лев Сапега как ни был искусен в увещеваниях и утешениях, уже не находил ободряющих слов.

Всю Корону и Литовское княжество взбаламутил король, собрав квартное войско и призвав к оружию шляхетское рыцарство, дабы не упустить счастливый случай и наконец-то поставить на колени ослабевшую от смут Московию. Вопреки воле сейма он затеял это дело, помышляя легко и споро управиться с ним. Последние злотые отсчитывались из казны на оплату войска, уже доводилось обходиться больше посулами, чем звонкой монетой, но фортуна пакостила королю.