Каленая соль

– Ах, поля возжелал? Мне, боярскому сыну, с тобой, алтынщиком, честью меряться! Ишь куды метишь!..

Не подходя близко, мужики все плотнее окружали их, со стороны набегали любопытные. Подъезжали даже на санях.

– Без поля не отпущу тебя, мне уж срамно пред ними будет, – кивнул Кузьма на мужиков. – Все они поручники мои.

Твердость Кузьмы и сбивающееся кольцо мужиков лишь на миг смутили надзорщика. Не долго думая, он выхватил из ножен саблю.

– Ладно, задам я тебе поле! Не пеняй!..

Кузьма с удивившем надзорщика проворством вдруг отскочил, и свернутый в его руке бич махом расправился.

Надзорщик и шагу не ступил, как конец бича хлестнул его по сапогам.

– Ну держися! -злобно возопил он и кинулся на Кузьму. Но тут же сбитая с головы взлетела его шапка.

– Вот и оказал ты мне честь! – крикнул Кузьма. – И еще окажешь!

Не мог поверить своим глазам надзорщик. Только что перед ним был один человек – вовсе неопасный и сдержанный, а, глядь, уже иной – дерзкий, сноровистый, неухватчивый. Но это еще больше распалило ярость. Надзорщик бешено замахал саблей, пытаясь отсечь мелькающий прямо у носа змеиный хвост бича. Но удачи не было. Хлесткий удар обжег ему руку и сабля чуть не выпала из нее. И уже горячий пот потек по лбу, и уже взмокла спина. Надзорщик заметался, уворачиваясь, – бич везде настигал его.

Сперва робко, в кулак да в бороду, а потом, не таясь, стали похихикивать мужики. Некоторые уже заходились в смехе.

По-медвежьи взревел надзорщик и, оставив Кузьму, в безрассудном неистовстве рванулся к мужикам. Те отпрянули, повалились друг на друга. И тут цепко и жестко обвил его бич ниже пояса, и от сильного рывка надзорщик упал на колени. Подлетевший юрким воробьем Гаврюха ухватил саблю.

– Вставай-ка, судиться к Скопину пойдем, – сказал посрамленному полыдику Кузьма. – Пущай он нас докончально рассудит.

– Проваливайте! – трясясь от злобы, прохрипел надзорщик. – Со всем добром вашим! Чтоб духу вашего не было тут!

– Впрок бы тебе наука пошла, – пожелал Кузьма, спокойно свертывая бич.

В тот же день обозники покинули Александрову слободу. На прощанье Уланка сказал Кузьме:

– Помяни мое слово, мира на Руси и впредь не будет, покуда меж людьми не бог, а бес лукавый. Не станет лжи да гордыни в людях – не станет и греха. В едином истом покаянии-то и обретется согласие. Крепкие духом сыскаться должны, что не свое, а людско выше поставят. Не сыщутся – все сызнова прахом пойдет.

– А Скопин?

– В его руке токмо меч, – загадочно усмехнулся мудрый изгой.

Выехав за острог, обозники узрели в стороне ряды стрельцов, слаженно взмахивающих копьями. Перед ними восседал на коне ладный иноземный латник.

– Рехтс!.. Линкс!.. – донеслись до мужиков непонятные слова.

Снег переливался искристыми россыпями. Солнце било в глаза. И каленая стужа лишь бодрила при таком яром сиянии.

– А чо, ребятушки, – опуская вожжи, обернулся к сидящим в его санях Кузьме и Гаврюхе Подеев, – нонче на Ефимия солнце – рано весне быть. До Сретенья домой бь! подгадать, там и весну справим. Добро бы покой с ней пришел, помогай бог князю Михаиле!

– Помогай бог, – пребывая в задумчивости, отозвался Кузьма.

7

От Москвы по рязанской дороге летел скачью небольшой конный отряд. Впереди – трое самых резвых. Земля уже подсыхала после апрельской распутицы, и из-под копыт выметывались тяжелые, словно чугунные, комья зачерствелой грязи. С мокрых лошадей валились серые хлопья, скакуны загнанно всхрапывали, но трое передних вершников, казалось, не замечали того.

Это были известные на Москве возмутители братья Прокофий и Захарий Ляпуновы, а с ними племянник Федор. Страшная беда гнала единокровников из престольной.

На честном пиру поднесла жена Дмитрия Шуйского княгиня Екатерина Михаиле Скопину чару с отравным питием. Не ведая о злом умышлении, осушил доверчивый полководец чару и, занедужив, вскоре скончался в муках. Не стало доблестного оборонителя русской земли, кого намедни вся Москва встречала многозвенным гулом и кого еще совсем в младые его лета не мог не отметить даже лихоман Отрепьев, нарекши великим мечником. Осталось без светлой головы и твердой руки собранное в Александровой слободе большое войско, которое перешло под начало бесталанного Дмитрия Шуйского.

Срамным душегубством добился своего женоподобный царев братец. И хоть никто прямо не уличил его в злодеянии, но все ведали, что никому иному не была надобна смерть Скопина. А ведь вместе с царем Василием он пуще всех заливался над гробом слезами…

Только за Коломной, на лесной опушке вершники спешились для большого привала. Передняя троица отошла в густоту сосен и берез. Высокий, смуглолицый, с темно-русой курчавой бородкой Прокофий все еще не мог унять возбуждения и, обрывая с распустившейся березки лист за листом, заговорил первым. Голос его был сиповат и напорист, говорил он резко, отрывисто.

– Вся ноне на виду злохитрость Шуйских… Пособлять им довольно! То ли еще натворят, пауты ненасытные!.. Должон быти укорот. Должон!..

Обхватив могучей пятерней ветку, он с силой рванул ее и ободрал догола.