Каленая соль

Вооруженная боярская челядь и стрельцы сходились за Серпуховскими воротами, сами по себе готовились к отпору, враг был близко. Но не Жолкевский страшил – страшило разбойное калужское войско: Лжедмитриевы казаки уже роями кружили возле деревянных воротных башен Скородома, скапливались в селе Коломенском. Того и жди, весь тяглый и прочий черный люд от отчаянья скопом передастся вору.

В военном лагере собрались большие бояре, туда же распаленная Иваном Никитичем Салтыковым и Захарием Ляпуновым толпа приволокла смятенного престарелого патриарха. Совет был скор. Соборно порешили низложить Шуйского и тем предотвратить пущие беды. В Кремль для уговоров послали царского свояка Ивана Воротынского. Как о смертном грехе казнился он о том, что у него на пиру был отравлен честный Скопин, и прямым участием в устранении злохитрых Шуйских вознамерился облегчить душу. Вместе с Воротынским отправился и рассудительный Федор Шереметев.

Царя они уговаривали долго, но уговорить не смогли. А посулу Воротынского промыслить ему особое удельное княжество в нижегородских пределах Шуйский вовсе не внял. Крепко охватил свой золоченый посох, поджал губы, занемел в недвижности, слушать не желал увещеваний. Упрям был, как обиженное дитя, у которого отнимали любимую куклицу. Силой свели его из дворца на старый двор, а братьев взяли под стражу.

Вплотную подступившие к городу воры загодя дали знать москвичам, что отрекутся от самозванца, если будет низложен Шуйский. Ретивые московские гонцы сразу донесли благую весть до казацких таборов у Коломенского, но там только посмеялись: мол, шире распахивайте ворота, встречайте нового государя – не угоден царик, так посадим на царство Яна Сапегу. Услыхав об этом, бояре всплеснули руками – сущая напасть! Патриарх же рассвирепел:

– На свою погибель антихриста накликали!

Ведали про его мысли: лучше с худым да единокровным царем быть, чем с чуженином. Ведали и заколебались, когда он потребовал вернуть Шуйского на престол. До глухого вечера длилась пря, но так ни на чем и не порешили бояре. Удрученные и злые, разъехались по своим дворам.

Досадовал и Захарий Ляпунов, однако в нем не было ша-тости: памятовал, о чем замыслили они с Прокофием, твердо держался за то. Что бояре не посмели – он посмеет и поступит по-своему. Не Шуйский, а Голицын воссядет на престол. Прежнему же не бывать.

На ранней заре Захарий объехал верных людей. Тронулись малой стайкой, всего с десяток человек. Перед въездом во Фро-ловские ворота Захарий приостановил коня, взглянул на верхушку башни, где, освещенный восходом, розовел растопыренный двуглавый орел на шаре, озорно погрозил орлу пальцем:

– Ужо потягаемся!

В Кремле сперва завернули к Чудовой обители за монахами, под брех собак не спеша миновали несколько тынов и остановились у двора Шуйского.

Василии Иванович на коленях стоял пред иконами, и облик у него был по-домашнему постный. Лицо серое, помятое, борода не чесана, исподняя длинная рубаха горбатилась на пухлой спине сугробом. Услышав шум в дверях, он недоуменно обернулся и замер, со страхом тараща мутные глазки.

– Повластвовал, божий угодник, пора и честь знать. Вот тебе одежка к лицу, – грубо обратился к нему от порога Захарий и бросил к царским ногам скомканный черный куколь.

Шуйский вовсе оторопел, судорожно глотнул воздух, но ничего не вымолвил.

– Эко изумился! – хохотнул Захарий и, не давая государю прийти в себя, объявил: – Пострижение тотчас примешь.

– Прочь! – наконец глухо вырвалось из груди Шуйского. – Отыди, сатана!

Трясясь всем телом, он дотянулся до посоха у стены и кособоко, с всхлипывающим задохом поднялся. И страх, и гнев душили его. Вздергивались обвислые плечи, все выше задиралась борода. Он пытался обрести величавую грозную осанку, но таковой не было у него даже в золоченых царских одеяниях. А сейчас тем более: мешковатая рубаха, бесстыдно натянувшись на брюхе, выдавала всю его нескладность и заурядность. Обрубок обрубком. Однако всякий обреченный человек, хоть на единый миг, да внушает к себе невольное сострадание. И, верно, с Шуйским заговорщики поступили бы по-божески, когда б он смолчал. Но, не мирясь с потерей власти, Василий Иванович истошно завопил:

– На дыбу, всех повелю на лютую казнь!

– Алешка, – спокойно повернул голову Захарий к челядинцу Пешкову, наготове вставшему в самых дверях, – Смири-ка буяна, а то не на шутку, вишь, разошелся.

Расторопный Пешков мигом подскочил к Шуйскому и, схватив за рубаху, сбил с ног. Треснула и наискось порвалась рубаха, золотой крест выскользнул наружу, жалко мотнулся. Шуйский только мыкнул, прикусив язык, с трудом встал на колени, напрягся, но подняться во весь рост не достало сил. Набившиеся в покои люди усмешливо взирали на него.

– Что, Васька, – с торжествующим презрением молвил Ляпунов, – казнишь нас, али все же смилуешься? Не довольно ли тебе расстройство земле чинить да нами помыкати, понеже был тюфяк тюфяком, таковым и пребываешь?