Календарь природы

Во вдохновении мы себя находим, в отчаянии – теряем, делаемся предрассветно пусты и немы. Пугаясь правды, ищем надежду во лжи, тешимся её посулами и намёками на неведомое, незримое, осязаемое не нами.

Но даже на то, что тронуть способны… Решимся ли?

Обнять обиженного, когда чело его натянуто на брови, укрыв собой от бед в себе самом… Сможется?!

Сказать: «Не прав.» Не от того, что точно так и есть, но – для покоя, встревоженного этим. Достанет отваги?

Улыбнуться в ответ не своей радости, расплакаться от боли стороннего, недруга… Выйдет ли?!

Да честно ли так? Не разбудишь ли беды иной?

А иначе-то и нельзя. Не по-людски это.

Сколь дурных округ, но к тебе они таковы, не к своим. Дерзни стань близким, не меняя сердца и разума. Сбудется ли? А и нет – не беда. Чужие познают силу свершений, уважат. Слова лишь подле стараний весомы.

Теряясь в отчаянии, отпусти повод, дорога отыщет способ отыскать размытый временем след. А чьим он будет? Как знать… И не всё ли равно?

Сверяя свою жизнь по сторонней, чью проживёшь? Вдыхай свою.

Хрупок век первоцветов…

Тихо. Пусто.

– Та-дам! Та-да-дам! – задаёт ритм весенней капели дятел.

Похваляясь ловкостью, лавирует меж снежных соков, что бегут лениво навстречу объятиям солнца. Только шаг, и жарко им вдруг, и жаль их, льнущих к теплу, линяющих потоками льняной от света воды.

Переливает воробей песнь свою из тонкого горлышка в просторный водоворот, где окажутся и осовелый соловьиный перелив, и грубый хор грачей, и горький красный сок берёз.

Горчит весна. Скрываясь под занятой холодностью, медлит непоправимо, покуда лето не встанет на то место, что по праву принадлежит ей.

– Ле-то? Ле-то!?! – чихает озябший воробушек, и, оглядывая изрытый следами сугроб дороги, торопится под уютное крыло крыши, как можно ближе к горячему выдоху, но не так, чтобы чересчур. Он доволен и ржавым закатом, и домовитостью своей, долей.

Мы же, ускоряя шаг, как надменностью в спину толкая, спешим поперёк времени. В упрёк ему, торопим, без усердия пролистывая дни, не внимаем годам. И – в пыль, в огонь, где никто не прочтёт. Да и кому оно…

Ворон сбивает ветхую тетрадь с нотного стана кроны, рвёт её, роняя звуки на дно оленьего следа. Кабан не сдюжил, сдерживая усмешку порывом их же достать, а неделю спустя… Там ручей обовьётся вокруг, и щекою прильнёт, как утешит, да цветами распустятся «до» или «ля». Прямо под ноги, в ноги – нетканым ковром, поверяя на лютость.... Хрупок век первоцветов.

Трудный характер

Лёд играет в поддавки, лукавит. Манит доступностью, хитрит открыто. Земля, как дева за окном. Красуется в общем виду для вида, прибирает венок тимофеевки и чистотела, сбившийся набок от оборота вослед первой метели. Но – чу! – грубый стук о стекло, и враз, одним движением, паутиной на стороны, мелкими белыми всполохами распорот прозрачный холодный шёлк. Тёмная, мутная от пыльного песка вода поглотила и деву, и ея красу. Лишь редкие листочки венка, поднявшись лёгким сором, трепещут в поисках ветра, чтобы прибиться к любому из берегов.

Наблюдавший за этим небольшой, в половину колумбийской кофейной ягоды жук, цвета будущего36, теплолюбив, но обстоятелен. Потянувшись со вкусом, подбирает под себя лапки, смакует зиму, с её наигранным безделием и ленью. Устроившись в заусенице почки сосны, без страха взирает на синицу, что разглядывает его стальным пристальным оком, склоняя головку каждый раз на бок. Так ловчее. Птица почти уверена в знакомце, а убедившись, что права, ищет воды, – едкий морковный сок божьей коровки напомнил о себе горем во рту.

Февральская лужа мала для купания, но совершенно годится для питья. Синица, отломив холодный ломтик с краю, держит его, запрокинув голову, и тот стекает по подбородку кусочком незрелого арбуза. Любо и зябко любоваться ею.

Стряхнув мгновение, отпрянула вдруг птица и улетела отогреваться в перинах своей дощатой норы, оцарапав кожу льда, но ни один мускул не дрогнул на его бледном холодном лике. Невозмутимое, как и прежде, выражение, выдавало в нём тонкую раннюю натуру.

Трудный его характер не давал дышать ровно в виду изнанки жизни, что таилась под спудом его. Иначе не выходило, не умел, не желал. И от того-то рыдал любому сердечному вниманию в ответ, и стекал стеклянными ручьями туда, откуда возврату37 не найтись.

Ясно

Ворон лениво встряхивал мягким платком крыл и простужено ворчал себе под нос. Который день природа не могла определиться со своими намерениями и путала его матримониальные38 планы. Давно пора было решать что-то и с квартирой, а он всё никак не мог подступиться к своей супруге. Её настроение было переменчиво, как та погода. Каждый год – одно и тоже.

– Дорогая, – нежно каркал ворон на ушко супруге, – нам стоит, наконец, определиться, где будет детская в этом году.

– Станешь надоедать, надобности в ней не будет! – сварливо отвечала та и, обернув голову измятым во сне крылом, делала вид, что спит.