Календарь природы

Не от того ли тянет к камину, к печи, к костру… Теснимся ближе, протягиваем руки навстречу, ожечься не страшась.

В недрах корней, под арочными их сводами, чего только нет, кого не побывало. Но крепок древесный дух, неболтлив. Даже берёза, сколь ни пытают её по весне, удерживает скупые кровавые слёзы, пока способна. А как нет, – вянет цветком. Обметавши бледные губы, опадают берестой щёки, горбится чагой нос. Чахнет…

В зыбке ветра и день умаляет жизнь свою. Поворотя на бок арбузное темечко, неподалёку таится луна. На откуп ночи отданы все прелести её сиятельства.

Во свету она седа и стеснена собою. Но роскошь ночи являет её красу. Намёк или светлую полосу промеж иных одежд, угрюмый ли взгляд из-под нависшей чёлки, лукавый вполоборота, а то – глянет, минуя околичности, – и в самое сердце, навылет. Истомишься в другую ночь поджидая её у калитки, да всё впустую. Обернётся серой шалью облака, присядет к филину под крыло секретничать о своём ночь напролёт. А поутру… Но полно, не так всё, утром-то. Расплывчаты, простоваты черты, и взгляд глубок не столь.

Скоро стирается с неба мелкий отпечаток луны. Филин, близоруко оглядевшись, плотнее закрывает дверь опочивальни. А день, не отыскав ветреного ложа, берётся скатить солнечный шар с края земли, и толкая его перед собою, в чём был – без шапки и пальто, бредёт до самого заката туда, откуда возврату к прежнему нет…

Ибо каждый день – новое: счастье и беды, беды и счастье.

Канунное, с-нежное

Некрасиво измятый пальцами пирог луны растворился наполовину в блюдце стоялого сизого чая поднебесья. Облако тумана округ квасилось молочно. Она, как и все дети, не любила пенки и морщилась, пытаясь отстраниться, но та липко и неотвязчиво тянулась за нею. Ветер, пытаясь услужить, несильно дунул… Не поправив дела, размазал только, да так, что охнул филин и хохотнула косуля.

И смущённым ушёл вечер, тихонько прикрыв деревянную дверь, из-за которой долго ещё было слышно, как простуженный кабан полощет горло под кустом.

Но до того, поздно днём, хороводился ястреб над гнездом, распевая припев вороньей песни. Сами вОроны играли в салочки, с дружкой друг. Синицы сонно щурились на солнце, а дятел долбил по подоконнику, собирая последние кусочки сладкого зимнего застолья. «Не пропадать же добру», – думал он, и не стесняясь, отбивал витиеватый задумчивый ритм: то ли вальса, то ли тангО.

В пруду таяли последние куски сахарных голов льда. И вода там тоже была палевой, забелённой с-нежными сливками. Литые тела улиток безвольно болтались у поверхности, как высушенный изюм, а он сам был полон весенних соков, и сиял аметистовыми бусинами.

Стоптанные оттепелью следы наполнялись снежным соком. Влажные и прилизанные, как после купания, тёплые кочки земли были усыпаны янтарными крошками божьих коровок. Мухи, будто старые часы, плохо держали завод, коротко и беспорядочно перелетали с места на места, не ведая, для чего.

Безымянные веточки взрослели на стороны бурыми почками, бесстыдно. А пролесок сноровисто пробивался дратвою сквозь испод сукна лесной подстилки. Он спешил стачать её края, чтобы успела весна предстать миру во всей своей красе.

Сострадание

Мёрзнут вОроны в холодной, розового мрамора, ванне облаков. Хохочет ястреб над ними тонко, за разом раз, не размыкая обветренных губ. И отстраняясь, всё выше и выше поднимается он так, что почти совсем уж не видно земли и неприбранных порядком лохматых гнёзд.

Но вдруг, под спелым облаком, там, где кружили головы друг другу две пары, ястреб заметил оленя. Он стоял, обернувшись на мир, у ствола, что подругу сразил наповал, и искал в себе силы простить, тех, кто счАстливо – мимо. Случайных, прохожих…

Обугленные пылью ягоды калины скорбели с ним вместе, гнули головы ветвей книзу насильно. А те всё тщились подняться, видать хлебнули уже от талых вод, не могли взять в толк: ни скорбей чужих, не приличия.

И где-то тут, вдалеке, божья коровка, хлопоча крыльями, теребила за пальцы, просила чаю, сладкого и густого, как каштановый мёд. Она была участлива столь, и, если бы только могла узнать… То что бы тогда? Упала на тёплый лоб, отхлебнула из слезинки, коснулась бы нежно траурной кожи носа… Да что ж с того? Заметил бы кто?

А если и нет, – не суть. Капля сострадания, одна лишь готовность разделить с тобою боль… Чего стоит она? Против чего устоит?

Долго не решался отойти от подруги олень, но, спустя несколько часов, ушёл. Ещё раньше, ястребы, бережно подхватив каждый свою, разлетелись по домам. И только божья коровка неутомно42 трогала руку и изредка перелетала к щеке, отпить, чтобы, если не поровну, то хотя бы какая-то часть досталась и ей.

Неважное

Едва ли вечер, но чадит уже облаками печь луны. Стараясь разогнать дым, дует она щёки, но так его вдоволь, что вязнет небо, тестом оплывает на лес, льнёт к земле. Серая ночь марта шелушится сугробами, томится, мёрзнет… чудит!