Календарные дни

— Не́роботь в норме ограничена! — официально поправил Густотелов. — Декрет о земле нарушаем, а потому, гражданин Уздяев, огород твой подлежит экспроприации в пользу конезавода!

— Поперек государства, коваль, вскинулся? — взревел Иона. — Нынче закон меня надежно схоронил от нелояльного и завистливого догляда!

Уздяев в лучах заходящего солнца очень разгорячился, пушнина на голове и лице вздыбилась, и он стал похож на неведомое огородное растение.

— Верно, Иона, закон не препятствует усадьбе крестьянина богатеть, но — не за державный счет! — вылущил смысл постановлений Густотелов. — Земля у тебя тучная и в середке села, а коннозаводский рабочий землю у тайги выламывает и в болоте мокнет за гектары.

На очередном собрании народ активно поддержал перекрой усадебного клина.

— Выплесневел Уздяев на прежних своих функциях, — поставил диагноз опытный коновал Бердяев. — Жить разучился по народному бдению. Предлагаю оставить три сотки близ усадьбы — как пенсионеру, околдовавшему вдову конпоселка и полупостоянно обитающему на нашей местности.

— Выделить десять соток на торфянике, учитывая прежние заслуги Зинаиды, — расщедрился Густотелов. — Пусть возделают неудобицу.

Голосовали открыто, и кузнеца чуть было с испугу не госпитализировали. При поднятии рук за отчуждение части коннозаводских земель из несовхозных семей коваль ощетинился сразу тремя. Рабочие промолчали, но встал товарищ из города:

— Мужик на инвалидности или полу-Шива какой?

— Околотился я среди народа за два десятка лет, — просто и исчерпывающе отвечал Чеглок. — И ничего необычного в строении тела и складе его души не нахожу.

Уздяев о погибели прознал не тотчас и загрустил, хотя срок огородного передела падал на очередной декабрь. Недели две Иона вышагивал в сильной задумчивости, а потом стал сносить ценные вещи в автомобиль.

— Вертайся, Зинаида, в прежнее гражданское состояние вдовы, — душевно попрощался он с женщиной. — По осени заеду по овощи и плоды. Говорят, в соседнем районе обитают вдовы с домами и наделами, да без окаянных кузнецов за окном!

— Остался бы, голубь! — вдова, ломая пухлые локти, пала на колени. — Народ со временем отойдет и расширит огородный клин!

— Новую жизнь зачну с грибных траншей, — поделился Уздяев производственными секретами. — За милую душу к осенним торжествам хватают шампиньон по червонцу за кучку! Ты, Зинуля, сама нагрянь ко мне в город. Правда, в моей квартире три семейства обитают по найму — за два года я с них деньги слупил, но нам с тобой в ванной нетесно будет!

Сказав горькие для вдовы слова, Уздяев провалился.

Конного завода кузнец Михаил Густотелов торопился на сенокосы. Он пристрастно оглядывал лес, сырые мелколиственники, на подступах к которым перегоняли друг друга соцветия кипрея, пятнистого болиголова, чемерицы, клевера и малины. Низины земель сокрыли туманы, как новые реки с неотгаданными берегами и сонными белесыми рыбами. Солнце, белея, лезло выше, густели запахи утренних лесов и лугов — от потайного заплесневелого выдоха источенных корневищ, вывороченных зимних нор, мокрой глины и доломита до открытого медового запаха свежего брожения и зачатой жизни.

Середина июня лезла изо всех пор и кратеров земли — любимая пора кузнеца. Только в июне небо для него было самое голубое и хрупкое, цветы волновали незамутненностью и чистотой линий, а земля, человек и зерно освобождались от застойной тяжести — сильный, бодрый, неукротимый дух поднимал их над миром, точно облегчал плоть для будущей страды, очередных невзгод и смертей.

Густотелов радовался, с сыновьим прищуром глядя на обновленную родину, — его настроение тоже было приметой перемен в мире.

Как всякий совестливый и гордый ремесленник, кузнец радовался именному вызову на полевой стан конзаводцев — приглашению к коллективной выделке зреющих лугов.

Предчувствие сытой зимовки радовало человека.

Но старательно цеплялось за радость и омрачало дух недоумение от злобного, нарочитого желания каких-то людей быть не в ладу с природой, и с добром.

Вот и тут, в глухих местах, обнаружился человек темнотой. Опутал картофельные делянки концентрационной проволокой — защитил свое.

Все же хорошей жизни нарастало куда больше. Она темнела перед глазами кузнеца волнистой зеленью берез, капельными испарениями полей, добрыми своротами дороги.

И везде — на стеблях, среди кочек, над норами и между цветами разъяренного шиповника — белела четкая паутина, точно здесь потрудился ночью огромный ткацкий цех. Плодный натиск жизни был так мощен и независим, что серебристые зонты сплошь опутали грубые комья земли и ржавую колючую проволоку.

«Нет такой ржавчины, которая подмяла бы даже самый слабый след жизни, — спокойно отметил и тут же забыл кузнец. — Нет ее и не станет».

ПАСТОРАЛЬ С ГЕРЕФОРДАМИ

Накануне Семен Курков оставил село без хлеба.