Калиф-аист. Розовый сад. Рассказы

— J’irai avec vous[25].

— Но у меня больше нет на вас денег, — сказал я грубо. — Я более в вас не нуждаюсь.

— J’irai avec vous, tout de même[26]. Мне тоже надобно возвратиться домой, в Румынию. Нам по дороге.

— Но я опять заеду в Милан, через Венецию.

— Eh, bien[27], и я поеду через Венецию. Зато искупаюсь в Лидо.

— Но у меня нет денег даже на то, чтобы оплатить ваши дорожные расходы. Я пришлю вам денег из дома.

— Дайте мне двадцать франков, и я сегодня же выиграю вдвое больше, чем требуется на дорожные расходы.

Вдруг глаза у нее расширились, и она бросилась мне на грудь:

— Поймите же, поймите! Мне не нужны ваши деньги, лишь бы вы были со мной… Не покидайте меня! Неужели вы не видите, что я люблю вас? Я никого еще не любила так, как вас! Вы еще не знаете, что это значит — когда женщина любит!

Я смотрел на нее в изумлении. Кто это? Это — Сильвия?

— Вы увидите, увидите! Если я, любящая так страстно, сяду играть, я выиграю все!.. Банк лопнет…

И тут я узнал Сильвию. Она была та самая рыжая кассирша — высочайшая и недостижимая мечта грязного писца! Это была она, но там, в той жизни, еще ничтожнее и гораздо, гораздо отвратительнее, — о господи, о чем, о чем он мечтал, тот мерзкий тип! О том, что мне отвратительно… Я, я сам мечтал и мечтаю о том, что мне отвратительно; разве не я испытал сейчас сладострастное чувство, когда она обняла меня?.. И — гордость, что она меня любит!

Я дал ей двести франков и уехал в Милан вечерним поездом, как только она села за карты. Это было действительно бегство: Сильвия, разумеется, не поверила мне, что я собираюсь сделать подобный крюк. Между тем, возвращаясь этим путем, я кое-что вернул себе из денег, отданных ей, так как билет от Венеции до Будапешта у меня уже был. После крайней расточительности я вдруг стал необыкновенно бережлив и с деньгами и со временем.

«Останавливаться в Милане не буду, — думал я. — Поеду прямо в Пешт, а домой только письмо напишу и тотчас же примусь за работу. Науки… дом… Ах, да, папа писал, что Этелка гостит у нас… Нет, сейчас мне не следует с нею встречаться… Я стану трудиться. Когда же еще и трудиться, как не теперь, пока молод? Работа, святая, благородная работа, радость познания спасут меня. Это же всего-навсего болезнь, просто болезнь… Строгая математика — наилучшее лекарство: она займет собою, она не упустит мою душу…»

Мерное покачивание вагона быстро навеяло на меня дремоту, хотя я нарочно не взял билет в спальный вагон. Писец на сей раз проснулся вовремя, однако нет-нет да и задремывал за своим столом. (Причиною было то, что Элемер на остановках всякий раз просыпался.) В моей жизни писца это была суббота. Наш коллега письмоводитель, весельчак и толстяк, богатый и счастливый отец семейства, владевший небольшим хуторком неподалеку от города, вечером позвал нас испробовать вино собственного изготовления. Ради дарового ужина пошел и я, хотя среди коллег чувствовал себя скверно. Большую часть пути проделал пешком, трамвай был мне не по карману. Вдоль дороги шли виноградники, ноги увязали в песке, казалось, ступаешь по мягкому ковру. Пока я добрался до места, башмаки мои были полны песка, ноги горели от множества колких острых песчинок. На хуторе веселье шло вовсю, хозяин рассказывал сальные анекдоты, гости гоготали и распевали во всю мочь. Табачный дым стоял густо, хоть ножом режь. Лица у всех были красные, длинношеий коллега в очках орал, надрываясь так, что на шее набрякли жилы. Собрались все, кроме студента-юриста. Шумели, пели, бранили начальников, министра. Посреди комнаты под потолком висела керосиновая лампа, вокруг нее, под потолочной балкой, красовались виноградные грозди нынешнего урожая. Я сел в сторонке; что́ бы я ни сказал, меня дружно высмеивали. Я чувствовал себя униженным, неловким.

— Почему вы смеетесь? — вдруг крикнул я им. — Я не такой, как вы. Вам меня не понять. Если бы вы только догадывались, что́ у меня здесь, внутри, вы не смеялись бы. Да если бы в вас горела хотя бы малая искорка того, что пылает во мне…

Ох, как же они надо мной потешались!

Мне ничего не оставалось, как насыщаться и пить до одурения. Поднялся ветер, он гнал тучи колких песчинок. Дряхлое окошко громко звякало, и всякий раз при этом на него оглядывались и на мгновение умолкали. В помещении было жарко, маленькая комнатушка набита битком, но, как твердил хозяин, «в тесноте, да не в обиде». Гости по очереди выходили во двор и, возвратившись, рассказывали всякие страсти — по их словам, там было настоящее светопреставление. Я, сидя в своем углу, время от времени клевал носом (а Элемер просыпался на каждой станции). Наконец появились карты. Я тоже играл, рисковал, пытая счастья. В последнее время я постоянно пытал счастья, мои золотые сны не давали мне покоя, я даже купил как-то лотерейный билет. Карта ко мне не шла. Я встал из-за стола, кругом в долгу. На дворе дул холодный ветер, в глаза тотчас набились режущие песчинки. От паршивого кислого вина мутило, болела голова. Пока добрался до дому, начало светать. Не успел я заснуть, как меня растолкал железнодорожник.