Калигула

Счастье, что не обезумели оставшиеся без Скорпа кони. Не слышно им криков хозяина, не натягивает он вожжи. Замедлила квадрига бег, и у самой меты на другом краю, была поймана служителями. Но до того счастливо обошел четверку-сироту с развалившейся повозкой Калигула, избежав приключений и неприятностей. Зато теперь ему вполне их хватает… Калигула решил рискнуть, обойти Диоклета. Сеяновы кони так и не вышли во внутренний круг. И без того у них скорость большая, а пристяжную Феликс бережет, такие ноги, как у Андремона, краше и дороже любых женских ножек. Внутренний круг опасен метой, наружный — падением скорости…

Резко потянул Калигула за постромки, взвились кони и почти остановились. Что-то услышал Диоклет, стал оборачиваться… Не знает, куда бросить повозку, закрывая Калигуле круг. А сам близок к мете, ему нужно сделать выбор. Не стал Диоклет рисковать, пустил коней по внешней стороне. Резко хлестнул Калигула Инцитата, конь понесся вперед. Каким чудом станцевала пристяжная Гая у меты по внутреннему кругу, кто знает. При бешеной скорости такой! Как не столкнулись, не изуродовали друг друга кони, ведь догнал Калигула упряжку Силана, догнал! Повинуясь центробежной силе, развернулась повозка Калигулы, и сшиблась с повозкой Диоклета. Молодость ли устояла, молитвы ли Калигулы богам о целости и сохранности колес — кто же знает! То Друзилла наколдовала, то Мемфий слезно Юпитера просил! И вот, соскочило с оси левое колесо повозки Диоклета, понеслось, звеня! Все! Конец Силановой упряжке, закончена гонка для нее. А Калигула понесся вперед, нет удержу его квадриге!

Свершилось! Он слышит эти крики, по которым тосковал. Он мечтал о них ночами, об этих волнах страсти, поклонения, любви, знакомых с детства. Голос Рима несется к нему со всех ярусов цирка; у обладателя голоса нет пола и возраста, нет одного лица, особого тембра или окраски… Это мощный рокот, взрыв, это лавина, несущаяся вниз, к нему, накрывающая его с головой…

— Калигула! Наш Калигула! Вперед, вперед, сын Германика! Вперед, слава Рима!

Крики пьянят его, окрыляют. Его узнали, Рим вспомнил и признал своим! Рим оставил даже Сеяна, и в едином порыве призывает к победе истинного сына своего, своего естественного главу и правителя! Так должно было быть, он своего добился!

Губы Калигулы шепчут, твердят, как заклинание: «Слышишь, отец! Слышишь отец! Ты это слышишь?!»…

Рука же, правая, вновь и вновь вздымается вверх и опускается на спины коней. Не до жалости теперь, когда последний круг несутся они, последний перед победой…

Мета обойдена, обойдена мета! Снова чудом вынесло их из крутого поворота на бешеной, немыслимой скорости, без потерь, как же так получается? Кони вновь сплясали вокруг Инцитата, удержанного сильной рукой, четкий полукруг, и пошли, полетели по прямой к финишу. Наравне с четверкой Сеяна! Цирк обезумел. Калигула мельком видел прыгающих вниз, орущих, бегущих ко рву людей. Мелькнула мысль о мудрости Цезаря, позаботившегося разделить коней и людей рвом, иначе сейчас он уже давил бы особо рьяных поклонников, не удержавших восторга и собственных ног…

— Германик! Германик!

Вскочив на ноги, топоча ими, хлопая в ладоши, не жалея глоток, единым мощным голосом орал, скандировал Рим забытое, казалось, овеянное былой славой, горестное имя….

Мысль о том, что никогда отец не поступил бы так, а потому стал лишь прахом в урне, лишь памятью, совпала с действием. Он знал, что не равен отцу. Но хотел, жаждал быть выше…

Взвился в воздух и опустился на шею возницы Сеяна бич. Мгновение, лишь миг, взмах крыла бабочки, легкий порыв ветра, угасший тут же…

Кто-то это увидел. Кто-то нет. Кто-то понял, как понял гневный, изрыгающий проклятия Марк Силан. Дочь его, повиснув на плече отца, вот уже целый круг удерживала сенатора от безумного бега вниз, ко рву, к скачущим лошадям. Слух ее впервые осквернили богохульства и проклятия, Юния не предполагала, что подобные словеса возможны вообще, а уж в устах сенатора… Но даже не крики ее пугали, а искаженное, страшное лицо отца, покрасневшее, мокрое, бессмысленное…

Понял и Сеян, чьи побелевшие пальцы едва ли не продавили в камне трибуны вмятины…

Феликс, чья шея украсилась кровавой полосой, вздрогнув от неожиданности, потянул за вожжи… На взмах крыла бабочки удержал рвущуюся вперед квадригу! Этого хватило Калигуле…

Его четверка вынеслась вперед и вылетела за черту, обозначавшую конец гонки!

Ревел, стонал, рыдал и плакал, смеялся до слез, кричал Circus Maximus, обретший вдруг былую свою славу…

Кто из сынов Рима, из свободных его сынов, не гордился? Победой над выскочкой Сеяном? Над труском, перед которым они гнули спину? Вот уже много лет они восхищались лишь рабами, что правили колесницами римлян. Сегодня Калигула возродил былую славу, Феликс[105] повержен, чванливый сеяновский раб, посмевший считать себя счастливым… Нельзя быть счастливым, будучи рабом! Нельзя равняться рабу с римлянином, пусть даже пролетарием, пусть даже и сеяновскому рабу!

Все это было повторено сегодня Римом, счастливым победой, не раз. И вслух, и про себя.