Калигула

Он лукавит, этот Саласс. Верно, что он стар, и верно, что принадлежит Тиберию, и приставлен к Калигуле именно цезарем. Только служит верой и правдой не ему, а своему новому господину. Рабу, у которого нет, не было, да и не могло быть сына, Калигула вдруг стал близок и дорог. Этот выбор не объяснить, пожалуй, просто словами. Мало ли мальчиков вокруг. У Тиберия их в окружении много. Одного ущипнуть, другого погладить, о третьего погреться. В постель уложить. Почему старик-раб потянулся душой к Калигуле, отнюдь не ласковому, отнюдь не разговорчивому? Мало того, он же знает, что молодой господин — потомок Августа. Покорителя его племени, убийцы его близких. Октавиан Август — прадед Калигулы, Калигула как его потомок, как истинный римлянин, уже причастен к гибели племени салассов[150]…

Пожалуй, всему на свете можно если не найти, то искать объяснение. Мальчики, что окружают Тиберия, своей судьбой довольны. Вчерашний, что так неприятно напомнил собой Друзиллу, например. Та же белого, с розоватым отсветом на скулах кожа, рыжеватые волосы, рисунок губ, их изгиб, их детская припухлость. И глаза, глаза светло-зеленогоцвета, Калигула в первое мгновение даже растерялся от нахлынувшего на него чувства узнавания родного чего-то! Что он вытворял, этот ублюдок, напомнивший сестру! Устроился у ног властителя. Тиберий, готовый к купанию, был одет только в короткую тунику, даже не препоясан; зато были у туники рукава, этот признак изнеженности, несовместимый с римским духом. Руки мальчишки, с тонкими, длинными пальцами, девически нежные, были неутомимы, не ведали стыда. Он полез под короткую тунику императора, туда, где старческая плоть обвисала беспомощно. Тер, и ласкал, и тревожил. Император млел. Сползала по подбородку слюна, вытекающая из беззубого правого угла рта. Закатывались бесцветные глаза. В какое-то мгновение император очнулся, но только для того, чтобы отдать приказ:

— А вы все? Вы-то здесь зачем? Покройте друг друга, хочу видеть это!

Что творилось в нимфеуме, не рассказать! Потрясающей голубизны вода. Чистая лазурь. Мрамор. И повсюду на этом чистом, прозрачном, — совокупляющиеся, дергающиеся тела. Сам Посейдон, кажется, уронил свой трезубец от растерянности. И тритоны уронили раковины!

Да нет, конечно, статуи продолжали стоять, как стояли. Они были привычны ко всему. Как и этот старый раб, Саласс. Он тоже ко всему привычен. Но ему это не нравится. Как не нравится Калигуле. Вот она, причина привязанности обоюдной. Им обоим не нравится все это. Но они должны терпеть. Им приходится. Схожесть судеб роднит. Впрочем, Салассу даже легче. На него обязанность принимать во всем этом личное участие не распространяется. А Калигула, помнится, прижимался к чьему-то теплому боку, вонзался в чужую плоть, терзал ее, глубоко, с напором. Благодарение Метис[151], женщина то была. Он озаботился выбрать в толпе спинтриев бесстыдницу и держался ее с самого начала. Не в первый раз уж все…

Жарко, хоть и утро. Может, Саласс и прав, надо бы вина, а не воды. Но при одной мысли об этом тошнит ужасно. Кажется, все уж отошло, рвало долго; он сам вызывал рвоту. И, однако, не все, значит, иначе не мутило бы так. Все жара, она виновата!..

— Саласс, скоро уж? Ты сегодня не гребешь, кажется, а так, руками машешь, для виду!

— Может, оно и так, а только вон они, гляди, великаны, сыновья этой земли. Доплыли уж. Если развернуться к морю, а не лежать на носу, можно видеть…

Развернуться, так развернуться, хоть и нелегко это Калигуле. Каждое движение усиливает головную боль, отдается в висках. Шумит в ушах кровь, благородная кровь цезарей. Что толку от нее, от ее благородства, когда каждый день в грязи купаешься, обрастаешь ею. Не Тиберий, так Энния с ее ненасытной любовью. Ей всегда мало. Мало объятий, мало ласк, денег мало, власти мало, страна мала для ее безмерных притязаний…

Плыли, чтоб встретиться со скалами, и приплыли. Как бы не болела голова, надо бы хоть взглянуть. Чтоб не слишком удивлять Саласса. Тот привык к причудам, конечно. Но зачем ему знать, что желание увидеть скалы было совсем пьяным решением господина, а теперь ему это не нужно? Пусть думает, что надо это, необходимо. Пусть напрягается, размышляет, к чему бы это. Да и надо же ему отчитываться. Доложит, что плавали к скалам. Спросят зачем, так что-нибудь предложит в ответ из самим же придуманного; вот пусть думает.

А если искать объяснений, так можно найти. Хотел увидеть скалы, да. Бывал здесь с Юнией, на южной стороне острова, не раз. Дочь Марка Юния Силана любила эти места. А дочь Марка Юния Силана была еще недавно женой Калигуле. Была…