Калигула

Молчал раб. Молчал и его господин. Было сказано и без того слишком много, непривычно много. Раньше они молчанием говорили. Теперь словами. Угроза была или только послышалась Салассу в речах? Была угроза, была. А зачем? Для чего? В чем провинился он перед молодым господином своим? Тем, что молчал обо всем, когда спрашивали? И о том, сколько раз произнес Калигула «мама» во сне, и сколько раз простонал «отец»… А о братьях скрипел зубами, бормотал при этом: «Ненавижу! Ненавижу…» Промолчал Саласс об этом, когда спросили. Сказал — спит хозяин крепко, как младенец. Настроение у него ровное, брови не хмурит, губы не кусает. Ест с удовольствием. В постели с Эннией кувыркается. Все у него хорошо…

Продолжаться бесконечно молчание не могло. Когда сказано так много, должно быть досказано оставшееся. Старик-раб напрягался, ждал. Не просто так затеян хозяином разговор с угрозами, есть этому причина. Пусть будет названа уже, потому как тяжело это повисшее во времени молчание, тяжелее, быть может, того, что было уже сказано или будет.

— Скажи-ка мне, Саласс, старина, кто этот человек, которого зовут Тень? И о чем ты, как мне сказали, ведешь с ним беседы время от времени в императорском дворце?

Вот как! Труднее вопроса и не придумаешь уже. И ответа, который был бы легок, нет у раба. Обмануло молчание, показалось тяжким, висело бы уж дальше между ними. Выпустил Саласс весла из рук, повисли в уключинах. Руки дрожат; и зубы туда же, дробь выбивают, неужели не слышно? Неужели не слышно, как стучит сердце бедного старика, как отдается в висках биение крови?

— Старина, я задал тебе вопрос, не слышу ответа. Сегодня я вынужден напоминать тебе о своей доброте без конца. Да, я добр, и я был к тебе расположен. Мне казалось, что и ты уловил разницу в обращении. Оказалось, это не так. Ты ничего не понял. Мне жаль!

Калигула уже не лежал на носу лодки, а сидел, сжимая руками борта. Ничего не осталось в нем от того юноши, каким он казался несколько мгновений назад. Был расслаблен и ленив, стал собран, напорист. Глаза горят, утопил взор в зрачках раба. Саласс и рад бы отвернуться, да не может пошевелиться. Рад бы отвести взгляд, но куда там! Огонь в глазах Калигулы завораживает. Любимая змея Тиберия, вот кто так смотрит, да и та, пожалуй, против этого мальчика слаба, нет-нет моргнет все же, живая она тварь…

— Ну! Говори! Лодку перевернуть не составит труда, утопить тебя, самому доплыть до берега, как ты знаешь, мне тоже легко. Скажу, случайность! Скажу, от страха ты себя не помнил. Не смог я тебя вытащить. Никто не удивится, что за прихоть: спасать старого раба?! Кто спросит о тебе, кому это надо?

Справедливость слов Калигулы ранила душу раба. Он был прав, мальчик. Смерть не столь страшила старика, как эта истина: собственное одиночество свое. Лодка их теперь была достаточно далеко за скалами, там, где морское дно резко уходит вниз, невидимое глазу. Ничего не стоит раскачать лодку и перевернуть ее. Легко утопить старика, не умеющего плавать. И впрямь никто не спросит, никто не заплачет. Никому дела нет. Вот что страшно. Страшно и то, что мальчика этого успел полюбить. А ему, кажется, и дела нет…

— Подожди…

Трудно давались слова. Хотелось объяснить, чтоб Калигула понял. Не хотелось заплакать. Не хотелось быть обвиненным в трусости: рабской доли хватало вполне, она предполагает и трусость, и низость, а он, Саласс, не был таким!.. Как об этом-то скажешь?

Стараясь унять дрожь, раб потирал руки, и, сквозь тунику, — свою грудь, в которой тяжело ворочалось растревоженное сердце.

— Подожди, юноша, прекрати задавать вопросы. Пойми, есть такие вопросы, что несут угрозу для самого вопрошающего. Не о себе пекусь. Никто не хочет умирать, даже старый раб, не знавший жизни. Какая есть, все равно своя, и другую мне не дадут. А вот ты, ты молод, и есть у тебя надежда. По мне, ты все равно, что раб… и не чужой мне…

Возмущенный выкрик Калигулы Саласса уже не мог остановить.

— Да… раб! Не в том дело, что раб работает. Работа может быть в радость! Раб! Что он ни делает, все по чужой воле! Когда по своей, это уже не раб. А ты? Ты ведь здесь не по своей воле. Живешь не по своей воле, женился не по своей воле, радуешься по приказу, по приказу не льешь слезы, когда они стоят в глазах! Не печалишься, нельзя тебе печалиться, изменой назовут. Кто ты, когда не раб? Но умереть ты не должен. Это у меня нет надежды, а у тебя она есть. И если уж я не хочу умирать, то ты не должен стремиться к смерти, а ты ее зовешь! Зовешь, задавая вопросы, на которые я не хочу отвечать…

Теперь уж Калигула не сразу нашел слова. Что-то в этих рассуждениях Саласса было более чем правдой, а искренность старика смущала. Он не был готов полюбить Саласса. Ему это не нужно было. Ни за что на свете не хотел бы он признать Саласса равным себе или похожим на себя. Быть предметом его сожалений он тоже не желал. Все в нем возмущалось правде Саласса. Привязанность к себе старика он расценивал как оскорбление…