Калигула

Мы фактически потеряли Друзиллу, которая томилась в изгнании на противоположном краю Капри. Калигуле остро не хватало сестры, и будь я добрее, чем есть, то посочувствовала бы ему и постаралась бы утешить, но так уж вышло – я наслаждалась неизбежно возросшей близостью между нами. Братья наши или погибли, или мучились в заточении, сестры выданы замуж и отправлены жить с супругами. Остались лишь я и Калигула.

Когда новый год только начинался и жизнь стала приходить в некое подобие нормы, у молодой жены Калигулы обозначился растущий животик. Я ждала и боялась, что это же случится со мной. Тогда же к нам пришла первая из плохих вестей года.

На острове Пандатария скончалась наша мать. Она умерла в неволе от истощения. Узнав о ее ужасной участи, я с рыданием убежала в свои покои и там выла, и билась, и расталкивала толпы невидимых неприкаянных мертвецов в поисках той, которая меня вскормила. Брату пришлось пустить в ход все свое умение убеждать, чтобы вырвать меня из тисков безумного отчаяния, после чего я упала ему на грудь и долго и безутешно плакала. Калигула не проронил ни слезинки, но я видела, как стиснул он челюсти, как дрожит мышца над скулой. Краткость послания, в котором сообщалось о смерти матери, ничуть не смягчила удар. На этот раз никто не утруждал себя возложением вины на некоего забывчивого тюремщика, да и вообще никаких объяснений не дали: была это казнь или самоубийство. Лишь короткая, бессердечная фраза о том, что нашей матери больше нет. И долго после того дня мои обеды отправлялись на кухню нетронутыми. Я смотрела на блюдо и чувствовала, что если съем хотя бы крошку, то предам своих родных, которых уморили голодной смертью.

Новость нас подкосила, но с течением времени мало-помалу горе притупилось – настолько, по крайней мере, чтобы мы смогли думать о том, как жить дальше. По правде говоря, мы давно ждали чего-то подобного и уже почти пять лет не надеялись увидеть мать живой, но все равно испытали от известия горький шок.

Семья Германика сокращалась. Весной мы узнали о том, что и Друз закончил свой земной путь, заморенный голодом в одной из тюрем Рима. Где его держали – в Туллиане, страшной подземной тюрьме, или в отдельной камере на Палатине – я не знала. Если же второе, то я леденела при мысли о том, что мой муж, вероятно, много раз проходил мимо тюрьмы брата. Получив эту новость, я несколько недель просидела в своей комнате в немом ступоре, бесконечно проклиная себя за обильные пиршества на императорской вилле, за сладости, поедаемые в то время, когда наша мать и брат корчились в муках голода. В моей памяти словно навечно застыл единственный момент – тот, когда мать уходит прочь между двумя преторианцами, желто-синей вспышкой цвета на фоне их белых туник, с туго стянутыми на затылке волнистыми волосами. Величавая римская матрона.

Когда я родилась и мы прибыли в Азию, наша семья состояла из восьми человек. Теперь нас осталось четверо.

К смерти я уже настолько привыкла, что по Друзу слез почти не лила. Помнится, подумала тогда: надо готовиться к следующему известию – о том, что Агриппину до смерти забил супруг. Потом еще мучилась от чувства вины за то, что эта мысль не привела меня в ужас.

Во время одного из редких визитов Друзиллы на виллу Юпитера я с болью призналась ей, что даже кончина Друза не пробилась сквозь твердый панцирь, которым словно обросла моя душа. Мы же достославные дети Германика. Я должна бы чувствовать тоньше, реагировать острее. Редкий случай – в тот раз Друзилла сумела стать для меня огромным утешением. Оказалось, что и она, наш нежный цветок, встретила новость о смерти брата с немым, печальным смирением, а не скорбным плачем. По ее мнению, у нас не осталось больше слез, потому что мы выплакали за год столько, сколько хватило бы на целое поколение. И по крайней мере мать и брат умерли не публично. Жизнь при императоре научила нас тому, что все могло быть гораздо хуже.

Смерть была постоянной обитательницей Капри.

Весна шла своим чередом, готовясь уступить свое место лету, а я все чаще оставалась в одиночестве. Гай теперь почти все время проводил с женой, которая со дня на день должна была разрешиться от бремени. Калигула гулял со мной по саду только тогда, когда акушерка со свитой рабов-помощников желала уединения с Юнией Клавдиллой и изгоняла из ее покоев всех мужчин.

И вот пришел день, в самом конце весны, когда случилась последняя из трех страшных утрат того года. И тогда же я поняла, что император не только порочен, но и безумен.