Калигула

– Молчишь? – наступал на него разгневанный император. – Молчишь? Вот и правильно! Все зрители были бы только рады, если бы весь прошедший час ты молчал. Потому что если они, подобно мне, ожидали насладиться прекрасным ярким слогом Аристофана, то были разочарованы столь же горько, сколь и я. Ибо в мясной лавке твоего представления написанные им слова ты попросту освежевал, разделал и вывесил вялиться. Я еще никогда не видел актера, который бы не смог вложить хотя бы каплю эмоций в слова, будто созданные для передачи чувств! И я бы еще простил тебе такое издевательство над одной из моих любимых комедий, если бы ты выучил хотя бы половину своей роли! – Заканчивал он свою тираду весь красный и трясущийся; объект его злобы тоже потряхивало, но полагаю, что лицо под маской было белым, а не красным. – Повтори! – велел Калигула, но ответом ему был немой ужас. – Тупица, повтори еще раз свою реплику!

Бедный актер едва стоял на ногах. Запинаясь и комкая слова, он выдавил:

– «Жена твоя нам вечно про тебя твердит. Яйцо ли ест иль грушу: „За здоровие Кинтесия!“ – прибавит…»

– Кинесия! – взорвался Калигула. – Вообще-то, он муж твоей подруги! В пьесе его имя встречается не единожды. Все вокруг тебя произносят его правильно, но ты все равно умудряешься исковеркать это имя – каждый раз!

– Я… – пролепетал актер, но быстро прикусил язык.

– Пожалуй, велю тебя наказать! – заявил император. – Да, так и сделаю. Как я посмотрю, у ваших музыкантов имеются хорошие длинные трубы – тибии. Ты встанешь в комнате с одним из моих преторианцев и тысячу раз повторишь это имя. И каждый раз, как ты ошибешься, преторианец будет бить тебя трубой по уху или по лицу. Когда ты закончишь, то либо научишься правильно произносить «Кинесий», либо вообще не сможешь произнести ни слова своими разбитыми, распухшими, никчемными губами!

Калигула распалялся все больше. Мне была непереносима мысль, что несчастного дурака изобьют до неузнаваемости лишь из-за чьих-то неоправданных ожиданий.

Актер, стеная, повалился на сцену. В зрительном зале было тихо, как в склепе.

– Гай… – окликнула я брата в надежде образумить его и уговорить отказаться от принятого решения.

Но мой взгляд упал на единственного стоящего человек в зале, не считая Калигулы, и я не стала договаривать. Это префект Клемент пробирался через ряды сенаторов к лестнице между зрительскими местами и потом бегом спустился по ступенькам к сцене. У меня заныло сердце. Преторианские префекты не вмешиваются в светские развлечения с хорошими новостями, а Клемент вообще не собирался на представление под тем предлогом, что греческие комедии ему совершенно неинтересны.

Когда префект подошел к нам достаточно близко, чтобы мы могли разглядеть его напряженное, встревоженное лицо, я догадалась, какую весть он нам несет. Клемент остановился и склонил голову.

Калигула обернулся к нему, и тут же кровь отлила от его лица.

– Друзилла? – (Клемент кивнул, не поднимая глаз.) – Она?..

– Госпоже опять очень плохо. Ей вдруг стало трудно дышать. Марк Эмилий Лепид послал меня за вами. Он сказал, что это срочно.

Калигула уже сорвался с места. Я поспешила за ним, а Клемент обогнал нас, чтобы расчистить путь. В театр нас сопровождали четверо германских телохранителей, обеспечивающих безопасность императора. Отряд же Клемента кратно превосходил их по численности. Впрочем, нам было все равно. Мы покинули зрительный зал, по коридорам вышли на зигзаг лестницы и вскоре оказались в сумерках раннего вечера. Солнце только что село, и Рим освещался тем загадочным, словно не от мира сего, небом цвета темного сапфира, которое знаменует собой конец летнего дня.

Клемент проводил нас до повозки, сам вспрыгнул на лошадь, и под дробь копыт мы поехали через город к дому Лепида и нашей сестры. Преторианцы и германцы маршировали следом, тяжело печатая шаг. При нашем приближении охрана распахнула ворота дома, а брат спрыгнул на землю, не дожидаясь полной остановки. При этом он чуть не упал, но сумел удержать равновесие. Тут же подскочил Клемент и помог мне выбраться из повозки.

Вместе с префектом мы бросились за Калигулой. Рабы безмолвно указывали путь. В мгновение ока мы очутились в покоях Друзиллы.

При виде нее у меня едва не разорвалось сердце.

Прекрасная и неподвижная, еще более бледная, чем обычно, Друзилла лежала на постели. Лишь тонкая струйка крови в уголке ее рта говорила о том, что не все в порядке и это не просто сон. Рядом стоял на коленях Лепид и сжимал ее ладонь. На его осунувшемся лице видны были свежие дорожки слез.

Наш брат встал с другой стороны постели. Тяжело дыша, он молча смотрел на сестру.

– Что случилось? – спросила я. – Она ведь шла на поправку.

Лепид поднял на меня глаза:

– Лекарь говорит, что порой перед самым концом кажется, будто больной выздоравливает. Так бывает, когда он смиряется с неизбежным и перестает сопротивляться недугу – и потому выглядит лучше. Друзилла знала, что уходит. В свои последние минуты она велела мне не горевать и присмотреть за тобой и Гаем.