Калигула

Мгновенно вернулось воспоминание о человеке, которого в предсмертной агонии принесли к его царице, чтобы он упал в её объятия. Император снова увидел тот одинокий александрийский дворец над морем с почерневшими от огня стенами и закрытой на засов дверью, высеченное в граните сильное мужественное лицо, лежащее под водяным покровом. Имя Марка Антония всё ещё было в Риме под запретом, и мало кто осмеливался вспоминать о нём. Это имя произносили вполголоса, потому что и через шестьдесят лет оно ещё несло на себе тот позорный приговор за измену и мятеж.

Император погладил Геликона по голове.

— Спасибо за память. Позови ко мне писца.

Пользуясь полномочиями, данными ему сенаторами, коротким декретом он отменил тот древний приговор.

Сенаторы изумились. Большинство расценило этот жест как наивное, возможно, неосмотрительное отдание почестей отцовскому роду. Те, кто посообразительнее, задумались:

«Для своего декрета он выбрал годовщину того самоубийства», — но прочие, чья память поддерживалась злобой, говорили:

— Как Юлий Цезарь посмертно реабилитировал Гая Мария, тогдашнего вождя популяров, так теперь он реабилитирует Марка Антония.

Потом подошёл сентябрь, и на эти дни пришлись празднования в честь морского сражения при Акции, то есть полной и роковой победы Августа над Марком Антонием.

— Рим снова заполняют триумфальные арки, готовятся военные парады, — растерянно сказал кроткий Геликон, словно рассказывал сказку.

Но молодой император созвал городские власти.

— Эти арки не нужны. Верните солдат в каструмы. Этот праздник отменяется и больше праздноваться не будет, — велел он с неожиданной холодной решительностью, ошеломившей исполнителей его указания.

На этот раз отреагировали многие. Оптиматы с гневом: «Это ущемляет славу Августа!» Популяры с гордостью: «Наконец-то восстановлена справедливость к памяти погибших!»

А император вновь увидел перед мысленным взором растерянность отца, когда Германик, глядя на море, проговорил: «С той ли стороны, или с другой, в моих жилах течёт вражеская кровь», — и пресёк всякие разговоры, заявив:

— Это было сражение римлян против римлян. В этом кровопролитии нечего праздновать.

Он подумал, что столько десятилетий назад от любви Юлия Цезаря и Клеопатры родился мальчик, которого отец назвал Птолемеем Цезарем и которого однажды осенним днём Август цинично и предательски убил в Александрии, а потом замарал имя убитого, назвав его незаконнорождённым ублюдком и дав ему презрительное имя Цезарион. Император Гай объявил, что признает законность имени, данного мальчику отцом, и чтит его память. И тут группа благородных сенаторов запротестовала.

А он ответил:

— Юлий Цезарь поставил статую Клеопатры как матери своего единственного настоящего сына рядом со статуей богини Венеры Родительницы, матери рода Юлиев. Надеюсь, вы помните об этом. Весь Рим тогда сбежался посмотреть на неё. Мне говорили, что она была чудесно красива, из позолоченной, сверкающей на солнце бронзы, обнажённая, как и Венера. Но её разломали и переплавили.

Говоря это, он попытался проанализировать про себя грандиозный и таинственный проект, в честь которого Юлий Цезарь воздвиг в сердце Рима статую египетской царицы, и прошептал:

— Египет, августейшая провинция, с которой, как ни с одной другой землёй империи, Рим свяжет себя кровными узами.

В те же дни — с помощью нескольких изощрённых юристов, бывших также убедительными переговорщиками, — быстрыми разводами он освободил своих сестёр от унизительных браков, на которые их вынудил Тиберий, а заодно освободил себя от неравного родства. Общественное мнение инстинктивно одобрило эти шаги; мужья, лишённые доступа в императорские дворцы, стерпели, но не простили. Во всём этом даже самые мирно настроенные из сенаторов усмотрели сногсшибательный политический сигнал. «Здесь всё меняется», — говорили популяры с восторгом, а оптиматы с тревогой.

Но больше всех тревожился могущественный сенатор Юний Силан, который, несмотря на то что его дочь давно умерла, по-прежнему претендовал на роль кого-то вроде величественного и назойливого наставника при молодом императоре.

— Я видел тебя ребёнком, — вспоминал он растроганным голосом.

Но предсказывал коллегам:

— Мы въезжаем на спуск. Нужно поскорее остановить его, или случится катастрофа.

— Тут необходимо соблюдать осторожность, — отвечали ему, — потому что в курии равновесие балансирует на лезвии ножа.

И вот пришли дни тактических проволочек, подпольных обструкций, интриг. И от заседания к заседанию всё ярче проявлял себя большой «мастер» таких штук. Это был великий Валерий Азиатик, искренне почитаемый среди популяров за то, что со своей внушительной внешностью, утончёнными манерами и культурой давно посещал дом Антонии. Но его обширные экономические интересы шли вразрез со старой дружбой. Эту дружбу несколькими словами разрушил почтеннейший, а ныне озлобленный Луций Аррунций.