Калигула, или После нас хоть потоп

Панорама Сиракуз постепенно вырастала из моря. Над городом царил храм Афины Паллады, ослепительными рядами тянулись его мраморные колонны; слева, в устье реки Анапа, шумела на ветру бамбуковая роща; справа белели крутые скалы, о которые разбивался прибой. Вдали на севере тяжело поднимался массив Этны с заснеженной вершиной, за городом, на пологом склоне, среди зелени кипарисов и пиний, сияли белизной летние виллы и скалились ступени амфитеатра. Сиракузская гавань раскрывала военному кораблю свои объятия. Гарнакс приказал убрать паруса. Пронзительно запела флейта. Весла разом взлетели вверх, и "Евтерпа", замедляя ход, как морской еж, заскользила по зеленой глади залива. Лязг якорных цепей, шум толпы на набережной. На темном фоне плебейской толпы сверкают белизной тоги патрициев. Высыпал весь город, потому что появление корабля в январе месяце (море было закрыто для плавания с октября до конца февраля), да к тому же военного, было событием. Осадка "Евтерпы" не была особенно низкой, но тем не менее судно бросило якорь в доброй сотне шагов от берега.

К краю мола сквозь толпу пробирались четыре человека. Они всех расталкивали, шумели, беспокойное возбуждение угадывалось в каждом их движении. Одежда кричащей расцветки отличала их от прочих людей так же, как и речь. -- преувеличенно пышная, полная шуток и острот, намеренно громкая, такая, какой она бывает, когда говорящий хочет, чтобы его слышали все. Толстяк в красном плаще, прокладывая путь локтями, выкрикивал:

-- Дорогу великой Бул Дури Дан, царице Востока, падшей, -- о боги, что я несу! -- упавшей звезде небесной, красавице из красавиц!

"Упавшая с неба звезда" семенила за ним на толстых ногах в белом хитоне и синем плаще, усеянном серебряными блестками. Ее ярко-красные щеки пылали, вокруг глаз растеклась черная краска. Народ с хохотом расступался. Кто-то выкрикнул:

-- Дорогу брюху чревоугодника Лукрина и товарищам его!

-- Ах, дорогие мои, -- отвечал толстяк, -- вы помните друзей своих? Слава вам!

Вслед за женщиной протискивался тощий редкозубый старик, волоча плащ по земле. Последним шел высокий, статный мужчина в серой тунике, в шафранном плаще, скрепленном на плече блестящей пряжкой. Сиракузская знать брезгливо сторонилась: ведь эти четверо, хоть и были любимцами публики, на общественной лестнице стояли вровень с ворами и девками, все они были актеры. Толпа охотно со смехом расступалась, пропуская их к краю мола и жадно прислушиваясь к перебранке:

-- Он возьмет нас.

-- И не подумает.

-- Плевать ему на нас.

-- Заткнись ты, тюфяк соломенный. Возьмет, увидишь.

-- Помалкивай, смотри-ка лучше! Вот он!

Смотрела толпа и видела: на носу корабля, окруженный свитой, стоял стройный молодой человек, среднего роста, с соломенно-желтыми волосами, по-военному коротко остриженными. На груди его блестел серебряный панцирь с изображением солнца и лучей, сапфировый плащ развевался на ветру. Он стоял в позе повелителя. Его серые, широко расставленные глаза гордо смотрели на всех. По пристани уже разнеслась весть о том, кто этот человек. Толпа видела корабль. Видела людей на палубе, но смотрела лишь на молодого человека. Знатный господин. Могущественный. Богатый. О Геркулес, один его панцирь стоит пяти лет плебейской жизни!

Смотрел Луций и видел: волнуется на молу пестрое сборище. С восхищением глядят на него жители Сиракуз. Он подал знак, чтобы ему принесли шлем. Шлем сверкнул на солнце, ветер подхватил пурпурный султан. Изумление толпы передалось тем, кто был на корабле. Луций видел, как смотрят на него патриции, как смотрят на него равные ему. Но под маской его презрительного равнодушия беспокойно билось сердце: есть ли в этой толпе человек, который рассеет его опасения? Кто скажет ему, что делается в Риме? Взгляд Луция задержался на краю мола, куда наконец добрались четыре смешные фигурки. Не повернув головы, Луций сказал своему приближенному:

-- Ты видишь, Тит, трех оборванцев и женщину в подоткнутом хитоне? Гистрионы. Мне кажется, что того длинного я видел в Риме. Как зовут шута?

-- Фабий Скавр.

-- Да-да, Фабий Скавр...

Глаза Луция остановились на лодке, которая отвалила от мола и направилась к кораблю. Это отцы города, сиракузские дуумвиры, спешили приветствовать знатного гостя -- кто знает, не пригодится ли знакомство с ним когда-нибудь? Они торопились поклониться и отдать дань уважения всемогущему Риму. Луций приказал подать темного сирийского вина, возлил Марсу, поднял тост за императора Тиберия и выпил вместе с прибывшими. Сановные хозяева доставили гостя на берег, тем временем корабль наберет воды, копченой трески и вина, отдохнут гребцы. Толпа расступилась. И только актеры двинулись к Луцию. Они поклонились ему по-восточному, низко, в пояс, пусть видит, что и им знакомы хорошие манеры. Высокий, слегка наклонив голову, воздел руки кверху и произнес:

-- Знатный господин, мы, римские актеры, граждане Рима (как он гордо сказал это, прохвост!), целый год мы бродили по Сицилии, показывая свое искусство. Мы жаждем вернуться в свой любимый город.