Калигула, или После нас хоть потоп

Луций брал в руки пергаментные свитки, помещенные в драгоценные футляры из тонкой кожи. На крышке каждого футляра был драгоценный камень. Здесь ряд бриллиантов, там вся крышка из рубинов, а рядом изумруды, топазы, сапфиры. Она заметила его удивление и рассмеялась:

-- Это мой каприз. Я придумала для своих любимых поэтов, а у меня много их стихов, это обозначение. На этой стене греки, напротив Рим. Бриллианты -- Алкей, топазы -- Анакреон, сапфиры -- Бион, рубины -- Сафо, теперь понимаешь? А на другой стороне: бриллианты -- Вергилий, рубины -- угадай кто?

-- Катулл.

-- Отлично, ты угадал. Проперций -- топаз, Овидий -- бирюза, мой камень.

-- Бирюза, -- тихо повторил Луций. -- Прекрасный, изменчивый камень, как твои глаза...

Она отвела взгляд. Он механически вынул Овидия, развернул и прочитал первое, что попалось ему на глаза:

"О боги, сколько черных тайн скрыто в душе человека!" Он покраснел, быстро свернул стихи и вложил их в футляр.

-- А твои самые любимые?

Она залилась глубоким грудным смехом, который так волновал Луция.

-- Трудно выбрать -- Катулл. Сафо. Проперций.

-- Биона я не знаю. Не прочтешь ли ты мне несколько стихов -- я люблю греческий язык...

Она не заставила себя просить. Усадила его в кресло, сама стояла вся золотая в свете светильников.

Кипра прелестная дочь, ты, рожденная

Зевсом иль Морем,

Молви, за что ты на смертных, за что на богов

рассердилась?

Больше того: вероятно, сама ты себя

прогневила

И родила в наказанье ты Эроса

всем на мученье:

Дик, необуздан, жесток, и душа его

с телом не схожа,

И для чего ты дала ему быть стрелоносцем

крылатым,

Так что ударов жестоких его мы не в силах

избегнуть.

[Перевод М. Грабарь-Пассек (Феокрит. Бион. Идиллии и эпиграммы. М., 1958).]

Луций восторженно захлопал:

-- Восхитительно!

Греческий язык в устах Валерии звучал как музыка. Она удлиняла гласные, чутко соблюдая ударения и долготы, стих пел, искрился, обжигал.

Луций слушал ее и удивлялся: чего только эта женщина не знает, как она умеет придать слогу ритм, стихам звучание, краску и задор. Ее голос возбуждал его, ласкал, опьянял. Великолепная женщина. Он пожирал ее глазами. Все в ней его захватывало. Все в ней казалось ему совершенством, самой красотой. Глаза миндалевидной формы. Прямой носик с чувственными ноздрями. Крупные пухлые губы, даже на вид горячие. Мелкие зубы и нежно-розовые десны. Пламя медных волос. Грудь и бедра Венеры. Ногти удлиненные, красные, блестящие. Она чудо красоты. Красота ее необузданная, дикая. Красота хищного зверя. От нее захватывает дух. Сегодня она была иной, чем в Таррацине. Далекой, чужой. Он не понимал, почему такая перемена. Это задевало его.

Она читала ему одну из элегий Проперция:

Тот, кто безумствам любви конца ожидает,

безумен:

У настоящей любви нет никаких рубежей.

[Перевод Л. Остроумова (Катулл. Тибулл. Проперций. М., 1963).]

Кровь закипела у него в жилах, но он сдержал себя. Он не знал, что может позволить. Неуправляемая сила чувств влекла его. Он подбежал к Валерии, схватил ее за руку:

-- Я люблю тебя. Я схожу с ума по тебе! Моя любовь не знает никаких рубежей...

У Валерии мутился разум от счастья. Она хотела слушать эти слова. Хотела обнять его за шею и целовать, целовать без конца. Нет, нет, она должна быть матроной, и она притворилась, что его порыв ее оскорбляет. Она легко отстранила его.

-- Это правда, мой милый? Так быстро, слишком быстро, я не могу в это поверить... -- С легким оттенком иронии она процитировала Архилоха, несколько изменив стих:

Эта-то страстная жажда любовная,

переполнив сердце,

В глазах великий мрак распространила,

Разум в тебе уничтоживши...

[* В подлиннике: "Ножные чувства в груди уничтоживши..." Перевод В. Вересаева (Эллинские поэты. М., 1963).]

Он испугался, что оскорбил ее своей пылкостью, и стал извиняться, осыпая ее комплиментами, говоря нежные слова. И тут же всплывали мысли об отце и о доме. Теперь уж поздно, уже нет смысла спешить. Там я потерял все. Здесь все приобретаю: упоение, дружбу Макрона и ее. Славу, могущество, будущее. Все поставлено на карту. Если я ставлю на эту женщину? Я предаю отца, предаю дело. Чушь! Я люблю! А на это я имею право и никому его не отдам!

Но неспокойная совесть заставляла думать его о небольшом триклинии в отцовском дворце, где в эту минуту он должен был находиться.

Кругом свет, венки из плюща на головах пирующих гостей, на столе блюда с кушаньями, амфоры с вином и семь чаш. На первый взгляд -- званый ужин для друзей дома. Прислуживают галльские и германские рабыни, не понимающие по-гречески ни слова. Разговор ведется по-гречески. Это случается часто, этим никого не удивишь. Говорит отец. Он показывает на жареных бекасов, улыбаясь, как истый гастроном, рассказывает, что из Испании в Рим возвращается тринадцатый легион во главе со своим легатом Помпилием, шурином Авиолы. Радостные аплодисменты пирующих словно награда за рассказанный хозяином хороший анекдот. Сервий продолжает дальше, что оружие, которое Авиола поставит двум примкнувшим к ним легионам, в нужный момент заберет Луций.