Камень и боль

— Почему ты уехал, Микеланджело? — спросил он однажды, и Микеланджело не ответил, сделав вид, будто не слышал.

А когда Альдовранди спросил еще раз, Микеланджело ловко перевел речь на другое и стал распространяться об этом другом, радуясь, что сумел так обвести старика, заставил его, видимо, забыть свой вопрос. Но Альдовранди никогда не забывал. Особенно никогда не забывал знатный член Совета шестнадцати те вопросы, на которые не получил ответа. Он сам стал искать ответ. Отъезд вызван не Савонаролой… Микеланджело говорит о нем всегда с величайшим уважением, он даже имеет при себе запись двух Савонароловых проповедей и с увлечением их перечитывает, но Альдовранди от них не в восторге, — бесформенно, неизящно, нет стиля, сплошь одни вопли, выкрики, бешеные вспышки, зловещие предсказания; легкой гримасой тонких губ и вялым манием руки он прервал чтение, попросил — лучше что-нибудь из Петрарки. Нет, дело не в Савонароле… Тогда единственно, что может быть, это — женщина. Старик был очень доволен своей проницательностью, И чем больше глядел он на обезображенное лицо Микеланджело и наблюдал его застенчивость, тем больше укреплялся в этой мысли. Так, значит, — женщина! Жаль, потому что из-за этого душевная чуткость не позволит патрицию завести с Микеланджело речь о женщинах, а старик любил беседовать о женщинах, особенно с художниками, откровенно наслаждаясь рассказами последних о их любовных приключениях. Но каков бы ни был повод, заставивший Микеланджело покинуть Флоренцию, юноша теперь здесь и окончит роспись свода над святым Домеником, присоединив свое имя к славным именам Никколо Пизано, Никколо дель Арка.

А докончив надгробие покровителя города, он завоюет все сердца, ему будет обеспечена благосклонность Бентивольо, и Болонья больше не выпустит Микеланджело из своих стен. А за ним появятся другие, Болонья станет преемницей Флоренции, сделается итальянскими Афинами и прославится искусством, как теперь славится ученостью… Да, я стану новым Лоренцо Маньифико, соберу здесь художников и философов, осную для них школы и академии, и когда-нибудь Бентивольо признают, что я сделал для города, и перед дворцом Синьории мне поставят памятник работы Микеланджело, могила моя будет в Сан-Петронио на главном месте, с длинной надписью от благодарных сограждан, а мой племянник? Как это будет красиво звучать: кардинал Альдовранди…

Микеланджело ничего не знал об этих мечтаньях старика, Микеланджело работал. Святой Прокл — воин болонский и мученик времен кровавого зверя Диоклетиана, раба на троне цезарей. Воздвигнув веру свою против цезарских эдиктов, он скинул плащ, чтобы палачу легче было совершить свое дело, и, вступив на путь, ведущий к небесам, принял мученический венец с сияющим ликом… Святой Петроний, епископ болонский, залечивший раны, причиненные вторжением Алариховых орд. Победоносный посох пастырский, занесенный над разбойничьими наездами варваров, ныне отложен в сторону, и святитель сжимает в объятиях укрепленный город, вознося Болонью к богу.

Но болонцам на такой высоте страшновато. А с базиликой св. Петрония дело обстоит почти так же, как с незаконченным сводом св. Доменика. Много столетий прошло с вторжения Алариховых орд, прежде чем город решил возвести это здание, — видимо, тогда опять угрожал какой-нибудь наезд, что они вдруг спохватились. И чтоб загладить свою беспамятливость, решили поставить базилику таких огромных размеров, что никогда не забудешь. Разобрали множество домов, шесть улиц и восемь церквей, чтоб расчистить место, и начали строить. Больше ста лет идет стройка, а все никак не достроят, еще сто лет понадобится. Денег нет, а город смету составил неправильную, не хватает средств на такое огромное здание, из-за которого множество домов, шесть улиц и восемь церквей разобрали. Нет денег, а Бентивольо, хоть и добрые христиане, больше, видно, надеются на основательные укрепления да тройные стены, чем на силу молитвы. И вот нанимают новые ватаги вооруженных, покупают бронзовые пушки, а святой Петроний ждет, как ждал святой Доменик. В Болонье всегда что-нибудь недокончено — надгробье, базилика, молитвы. Потому-то болонцам на такой высоте страшновато.