Камень любви

Черная туча зависла над городком, напоровшись жирным брюхом на башенные флюгеры с двуглавыми орлами и на церковный крест. Завыли псы на посаде, заволновались, заржали лошади, замычали коровы и заблеяли овцы. Забегали суетливо люди. Бабы, вереща от страха, хватали детей, толкали их в избы. Мужики, торопливо крестясь, всматривались в небо, где творилось что-то несусветное: алые всполохи метались внутри тучи, бурлившей, как адский котел. Казалось, там копится неведомая сила, которая давит, распирает изнутри жуткое чудовище, а оно утробно ворчит, сопротивляется, но вот-вот разлетится в клочья.

Звонарь взобрался на колокольню. Но туча накрыла и ее. И оттого казалось, что колокола звучат с неба. Второй раскат грома и — почти мгновенно — третий, четвертый, и дальше — бессчетно — были намного мощнее и злее. Они заглушили и церковный набат, и дикие вопли острожного люда. А следом обрушились молнии. Небо яростно гремело и плевалось пламенем. Огненные стрелы били одна за другой, а то вдруг целым пучком, словно опытные бомбардиры по пристрелянным целям — крышам изб, казарм, амбаров, казенных складов, что вспыхивали разом, точно солома. Одновременно, как свечи, занялись башни острога и частокол; заполыхали лавки и базарные ряды на купище, мучные и соляные лабазы на берегу; запылали плотбище и причал, дощаники с разным товаром и рыбацкие лодки.

Святой храм мгновенно превратился в костер, а с колокольни полетел вниз сгусток пламени, то был звонарь. Жалобно ухнув, упали наземь колокола. Люди в горевшей одежде метались между избами, тащили детей, пытались спасать жалкий скарб и обезумевшую скотину; дико, по-звериному, кричали те, кто не смог выбраться наружу. Рушились крыши, трещали стены. Со страшным грохотом вспучилась вдруг в дальнем углу острога земля, взметнулась вверх стена дерна, камней, обломков дерева и кусков железа — то почти одновременно взорвались пороховой и оружейный погреба.

Языки пламени носились по воздуху, как огромные осы, и жалили, жалили всех без разбора. Отовсюду, настигая людей, калеча их и убивая, летели раскаленные угли, горящие головешки, красные от лютого жара бревна. Лошади с неистовым ржанием бились в стойлах, а те, что остались снаружи, порвав поводья, круша коновязи и сметая все на своем пути, ринулись в распахнутый зев ворот. Створки каким-то чудом успели развести воротные сторожа, открыв путь к спасению обитателям острога. Но тут налетел шквальный ветер — взметнул огонь до небес, закрутил, завертел его в стремительной пляске и понес ревущее пламя в степь, к сопкам, к кыргызскому лагерю…

Туче тоже не поздоровилось от его порывов. Она недовольно заворчала, забурлила сильнее, но метать стрелы не перестала. Раскаты грома не ослабевали и следовали один за другим без остановки. Молнии стегали Абасугский острог с прежним остервенением, словно стремились выжечь его дотла. Никто даже не пытался тушить пожар. Никакие силы, кроме ливня, не смогли бы погасить бушующий огонь. Люди поднимали черные лица к небу, тянули к нему черные руки и молили лишь об одном: «Дождя пошли! Дождя!»

Глава 38

Но дождь так и не пролился на раскаленную землю. Уже полыхали и степь окрест, и ближние поля с вызревшим хлебом, и зароды сена в лугах, и скирды соломы, и даже ближний лес занялся огнем…

Пробившись к приказной избе, Мирон обнаружил возле нее Бауэра, стоявшего на коленях. Немец почти не пострадал, только кафтан на нем сильно обгорел и кое-где еще дымился. Но он, схватившись за голову, похоже, этого не замечал и лишь повторял в исступлении:

— Die Truhe… Meine Truhe! [50]

— А чтоб тебя! — с досадой выругался Петро Новгородец.

Оказывается, он был тут же, поблизости, просто в огненной круговерти Мирон не сразу его заметил. И даже не успел крикнуть, чтобы остановить, удержать от безрассудного поступка. Петро бегом поднялся на крыльцо и нырнул в дверной проем, из которого рвались наружу клубы дыма. Уже полыхала крыша, трещали стропила, занялись огнем стены…

— Постой! — завопил истошно Овражный, выскочивший откуда-то сбоку, словно бес из преисподней, с черным от сажи лицом, с обгоревшей бородой и усами, в прожженном насквозь тут и там кафтане.

Но Новгородец, как всегда, управился быстро. Рубаха тлела на его спине, а руки и лицо лоснились от копоти, когда он вновь показался в дверях. Столкнув вниз сундук немца, махнул рукой, что-то весело прокричал… И тут обвалился козырек над крыльцом. Взметнулось столбом пламя, и сквозь него было видно, как Новгородец, упав на спину, тужился сбросить ногами тяжелую балку, но следом обрушилась крыша, за нею — стена, и огненное чрево поглотило навек одного из самых верных товарищей Мирона.

А Бауэр тем временем оттащил сундук в сторону и, обняв его, как величайшую в мире ценность, рыдал, продолжая твердить в безумном порыве:

— Die Truhe… Meine Truhe!..

Яростно выругался Овражный и, подступив к Бауэру, занес кулак для удара, но Мирон оттащил его от немца, который пучил на них налившиеся кровью глаза — пустые, как у юродивого, и тихо выл, размазывая слезы и сажу по лицу.