Камень любви

— В жилах нашего сына течет не только кыргызская, но и русская кровь, — сказал твердо Мирон. — Поэтому он должен жить по вере, которая дала русским силу прийти в эти земли и помогла удержать их. И тот, кто не принял крещения, слаб и беззащитен перед земными и небесными силами.

— Непозволительно крестить младенца, коли мать его язычница, — прогудел за спиной голос отца Ефима. — А ежели мать сие решение примет, то в таком разе священный обряд провести над нею возможно инда на десятый день. Ибо искусити должна, что есмь вера православная, искренне, и глубоко покаяться в грехах прежних, и крест тот принять не корысти ради, а по любви к Вседержителю нашему, Господу славному и милосердному. Поелику надобно помыслы и душу очистить, штоб вельми светлы и чисты были аки у ейного младенца.

Айдына протянула руки к ребенку. Мирон нехотя, но отдал малыша. Его тотчас перехватила Ончас и засеменила в сторону, словно опасалась, что малыша отнимут. Старуха наверняка не поняла ни слова из разговоров, но, видно, почуяла что-то: завернула его в полу халата и прижала к груди, словно ограждая от чьих-либо посягательств.

Глаза Айдыны сверкнули. Она отступила на шаг, бросила взгляд на Ончас, будто удостоверилась в безопасности сына, но сказать ничего не успела. Дико заголосила Олена, из толпы заорали:

— Воевода, берегись!

Мирон резко вскинул голову, увидел поднявшего лук Киркея. Узкие глаза кыргыза помутнели от ярости, а изуродованное лицо исказила жуткая гримаса. Князь ринулся к Айдыне — защитить! Заслонить! О себе он сейчас не думал. Но не успел! Его буквально отшвырнули в сторону, да так, что Мирон едва не сбил Бауэра, но на ногах устоял. То Никишка спас его от верной смерти, но сам не уберегся. Первая стрела, выпущенная Киркеем, — тяжелая, боевая, — навылет пробила черкасу горло. А вторая ударила Айдыну прямо в яремную ямку под гривной. Оба свалились как подкошенные.

Расталкивая людей, Мирон рванулся к кыргызу. А тот, бросив лук, успел выхватить саблю и, отмахиваясь ею от наседавших служивых, со всех ног помчался к лошадям, только напрасно. Хозончи, державших в поводу своих коней, махом окружили казаки, обнажили шашки и оттеснили к воротам. Тогда Киркей завизжал истошно и, подпрыгнув, как мышкующая лиса, извернулся в воздухе, свалил саблей двух казаков, кинувшихся наперерез, и, не сбавляя скорости, метнулся к сходням, что вели на крепостную стену.

Толпа оглушительно взревела. Мирон увидел, как вскочил на коня Овражный, как вырвалась из ножен на волю его кривая татарская сабля. Киркей уже ловко карабкался по сходням, но сквозь орущее, разъяренное скопище людей вдруг пробился Адай. Пес не бежал, а, вытянувшись в струну, летел, стелясь над землей. Киркея он настиг на полатях. Народ внизу мигом замер, будто завороженный. Человек и собака сцепились в схватке. Дикие вопли Киркея смешались с рычанием Адая. Пес рвал Киркея клыками, а его свирепый рык напоминал рев разъяренного медведя.

Клубок из окровавленных тел перекатывался на полатях. Он то распадался, то сплетался вновь — с ходу не разберешь, где человек, а где собака. Кровь ручейками сбегала по доскам, летели вниз клочья одежды и шерсти. Похоже, Киркея не спасал даже куяк. Саблю он отбросил сразу, но изловчился выхватить нож. Мелькнула рука, блеснуло лезвие. Только пес успел сомкнуть челюсти на горле и рвануть так, как это делают волки, не оставляя жертве надежд на спасение.

Страшный полукрик-полухрип разорвал тишину на площади. И Киркей полетел вниз, уже мертвый, с растерзанным горлом и лицом, искромсанным собачьими клыками до костей, в лохмотьях кожи и плоти. Следом упал Адай. В отличие от Киркея, он умер не сразу. Приподнял большую голову, коротко взвыл, точно попрощался, и тут же, уронив ее на сломанные лапы, испустил дух.

Но Мирон уже не видел, как пес отомстил убийце. Он и без того знал, что Киркей не уйдет живым. Казачья ли стрела, мушкетная ли пуля обязательно настигли бы его. Но возмездие пришло от Адая. Собачья верность оказалась сильнее клинка.

Шум и гам, яростные крики — все вдруг отодвинулось на задний план. Князь поспешил к Айдыне. Чуть поодаль лежал Никишка, обломок стрелы торчал из шеи, глаза его были открыты и смотрели в небо. Над ним стоял Фролка и, то и дело крестясь и кланяясь, бормотал:

— Покой, Господи, душу усопшаго раба Твоего Никифора и елико в житии сем яко человек согреши, Ты же, яко Человеколюбец Бог, прости его и помилуй, вечныя муки избави-и-и…

Заметив Мирона, движением ладони закрыл глаза Никишки и горестно скривился.

— Черкас-то каков, а? Товарищ мой любезный! Скока от него тычков поимел, а сердце ведь рвется! Мочи нет, как жалко! — и, отвернувшись, громко высморкался.