Камень на камень

— Не нас, случаем? Надо бы тебе у него выспросить.

Но он и внимания не обратил и сказал:

— А если тебя убьют? Только наши с матерью руки на все это поле?! — И развел руками, точно поле у нас было до небосклона, а там и морга не было.

— Бог помочь! — закричал кто-то с дороги. Рыжий Валек с косой на плече. — Сын с отцом, глядеть приятно! Хорошая у вас рожь!

— Благодарствуй!

— Не убьют. Не убьют, отец. Скорей Ромека. Он говорит, что последний раз крадет, потом по-честному будет жить.

Чуть успокоился отец, глаза из дальних далей перевел на землю. Взял колосок, растер на ладони, сдул мякину и долго смотрел на переливающиеся зерна, словно в мыслях по ним ворожил: чет — к счастью, нечет — к беде.

— Даже если и не убьют, кто знает, сколько эта война продержится. Та четыре года держалась.

— Та была при царе, а это будет короткая. Победим и вернемся. Мужиков идет тьма, из нашей деревни, из других. А в ту войну кому хотелось за царя идти? Царь чужой, от него ни тепло, ни холодно.

— Чужой, верно, но мог жребий не на тебя выпасть, и оставался ты дома. А кто побогаче, тот и судьбу мог подкупить, пошел бы за него другой. А кто упрется, того, пусть ему и жребий достанется, не заставишь. Пока казаки за ним приедут, он уже на дереве висит. И хоть грех это, зато остался среди своих. Но только таким не то что на войну, вообще ничего не хотелось. А другой ногу подставит под колесо, телега ему ее переедет, и потом хоть хромает, зато по своей земле, не по чужой. Или глаз выколет, а без глаза не заберут. А дома что одним, что двумя — то же самое видишь. Да и видеть особо нечего, на память все знаешь и самой темной ночью, что ни захочешь, найдешь. Как говорится, ночь хоть глаз выколи, а ты найдешь. А спать и одним глазом можно, как двумя, и плакать, как двумя. Раньше отца С матерью больше слушали, чем вы нынче. Или палец, которым курок нажимают, — и того хватало. Оттяпаешь, и не заберут. Приложишь хлеба с паутиной, поболит немножко, а потом скажешь, соломорезкой отхватило, когда сечку лошадям рубил. Мало ли мужиков и поседни ходит без пальцев и никогда на войне не были, соломорезками покалеченные. Чего там палец, когда у человека их десять. Портному он нужен, чтобы иголку с ниткой держать. Богатею — этот деньги без конца считает. Ксендзу — а то как указать на грешника с амвона. А земля рук требует, до локтей, не пальцев. Одним больше, одним меньше, была бы охота работать.

Как-то, помню, я еще не особо умел косить, косили мы рожь, отец впереди шел, я за ним и нарочно заехал косой по камню: раз — и нету косы. Но отец даже не осерчал. Только посмотрел на выщербленное острие и сказал:

— Не ахти пока у тебя получается. Но ничего, одна-другая жатва — и научишься. У меня тоже не сразу пошло.

И так всегда, даже когда у меня уже хорошо получалось, а косили мы в две косы, отец первый, я за ним, то он вроде бы все время за мной приглядывал, чтоб я от жатвы терпенья не потерял.

— Ты уж прямо невесть сколько одним махом хочешь положить! А жить вздумаешь, как косишь, на середине жизни не хватит сил. А охота еще раньше пропадет. Не спеши, это только начало.

Потому что при первом заходе я всегда зло свое выместить спешил. Иной раз земля фонтаном летела из-под косы. И брал широко, как только мог размахнуться. И хотя силен был, как лошадь, но уже ко второму заходу от злобы и желания мстить не оставалось и следа, на третьем пот заливал глаза, а дальше уже приходилось останавливаться и хотя бы косу подправить на оселке, чтобы отдышаться чуток. Злобой да мщеньем много не накосишь. Чтоб хорошо косить, надо начинать так, словно ты уже на середине полосы, и кончать — будто только что начал. Так косил отец. Он росту был невысокого, в иной урожайный год, когда хлеба вымахивали здоровущие, — не выше ржи или пшеницы, но, когда косил, поле точно само его несло, шаг за шагом, ровнехонько. И так по всему покосу, шаг за шагом, ровнехонько. И всю жатву так, шаг за шагом, ровнехонько. И будто не он косу, а коса его руки подводила к этой ржи или пшенице и ото ржи или пшеницы отводила. Он только ей это дозволял.

Мне и теперь еще иногда кажется при косьбе, что я по-прежнему следом за ним иду. И даже сравнивать начинаю, так ли я кошу, как он, когда был жив. Так ли поле меня само несет, шаг за шагом, ровнехонько. Так ли коса сама мои руки к пшенице подводит и потом отводит, а я только ей это дозволяю. Но, наверное, мне никогда с ним не сравняться. Таким уж Надо родиться, чтобы косить, как он. И не знаю, сравнялись ли бы с ним Михал, Антек, Сташек, хотя они и были получше сыновья, чем я. Да и трудно сказать, что бы могло быть.

Михал, который из нас, четверых братьев, был самый способный — его в ксендзы прочили, — немного накосил и ушел из дома. Правда, до войны почти на каждую жатву приезжал помогать. Но отец не очень-то допускал его к косьбе, все больше сгребать велел или колоски подбирать. Брось, Михась, куда тебе с косой, мозоли только натрешь. Шимек другое дело, он как лошадь сильный, одной рукой может косить, коли захочет. Так что Михалу и не довелось научиться хорошо косить.