Камень на камень

— Надо тебе хоть две рубашки дать. Не ходи в одной дольше недели, потом не отстираешь. Может, отцову фуфайку возьмешь? Холодно тебе там будет. В мир бы лучше свитер. Да ты уже из него вырос, и локти рваные. Разве что купим какой, так мы тебе после пришлем. Напиши только, где ты есть. Антековы теплые носки вот. Совсем еще целые. Пятки только подштопаю. В портянках-то как бы не засмеяли. Подушечку маленькую тебе даю, будет хоть куда голову приклонить. Может, хлеба положить с полбуханки? Всегда свой хлеб — это свой. Кто знает, каким вас там будут кормить. Чесноку пару головок кладу. Если простынешь, порежешь меленько и посыплешь на хлеб. И луку, проголодаешься, поджарь себе или сырого с хлебом поешь. В чулане кусочек сала есть, тоже возьми с собой. Мы как-нибудь обойдемся. Надо бы брусочек масла тебе дать, да не из чего сбить, одна корова стельная, вторая яловая, едва на заправку хватает молока. Шалфею положу, не дай бог зубы заболят. Хвощ вот, вдруг кровь из носу пойдет, от хвоща сразу остановится. Липового цвету немножко. Ромашка от горла. Завари и полощи, если будет болеть. Денег тебе не дадим, у самих нет. Разве что занять где. Может, у тебя, Шимек, есть, дай ему пару злотых. Тебе воздастся. А вот молитвенник. Помолишься когда, ежели плохо будет. И воскресной службы не пропускай. А я тут буду за тебя молиться. Напиши, как тебе там, в этом мире. И приезжай, когда помру.

Он, наверное, с полгода не писал. Мы уж думали, случилось что. Мать с тоски еще хуже стала хворать. Отец ходил осовелый, все у него валилось из рук. А когда наконец написал Сташек письмо, так всего несколько строк, что все хорошо, он работает и учится, как здоровье матери и что скоро приедет, хотя еще не знает когда. Но не приехал. Только фотокарточку прислал. Худой, замученный, в пилотке. Мало похожий на прежнего Сташека. Мать велела мне воткнуть карточку в уголок рамки богородицы, которая висела над ее кроватью, и, глядя на нее, с каждым днем угасала.

Приехали они с Антеком только на материны похороны. Но в тот же день после погребения уехали, потому что очень торопились. И так уже дальше повелось. Приедет который-нибудь или оба вместе, так ни поговорить с ними, ни расспросить, что там, как там, — вечно у них времени нет. И из-за всякого пустяка на меня накидывались: и что стол с войны тот же самый, и что пол я не настелил, и даже что мухи лампочку засидели, то не так, это не так, словно об давнем своем доме сокрушались, а ведь он и дальше оставался их домом.

То же самое, когда они из-за этого склепа приехали. Наскакивали на меня, кричали, а я молчок. Взял мешочки, которые они под муку привезли, пошел в чулан, насыпал каждому. Нечего мне было им дать, кроме этой муки. И они уехали.

Я не знал, как теперь Хмелю сказать, что склеп у нас будет меньше. Мы с ним уговорились на восемь отделений. Хмель все измерил, рассчитал. Даже задаток я ему дал. И только так, на всякий случай, решил подождать, пока они не отпишут, что согласны. Не хотелось без них. Склеп и для них ведь. Будут там лежать, имеют право дать свое согласие. Оставалось только пойти и сказать Хмелю, что они согласны.

Хотят не хотят — надо с ними считаться, подумал я. Хорошие были когда-то ребята. Может, мир этот только их чуток подпортил. Приехали, так костюмы, пальто, шляпы на них прямо с иголочки. Сташек даже с зонтом. Антек в очках, с кожаным чемоданом. И не диво, что о смерти им неохота думать. Но если не сейчас, так когда-нибудь, может, под старость. На старости лет разное случается. Смерть заглянет в глаза, так тут и магистр — человек, и инженер — человек. Тут жизнь, точно дерево осенью, всю листву теряет, и остается человек как голый ствол. Тут его уже не в мир потянет, а назад, в ту землю, где он родился, из которой вырос, потому что на белом свете это единственная его земля. И даже могила в этой земле ему все равно что дом.

Ну я и пошел, сказал Хмелю, что они согласны.

IV. ЗЕМЛЯ

Иной раз я себя спрашиваю: и какое этой земле до меня дело? Что она про меня знает? Знает хотя бы, что я есть? Знает, сколько я по ней своими ногами прошагал? Может, даже весь этот свет кругом обошел, если сосчитать каждый шаг. И на тот уже зашел и дальше иду. По пашне, по бороздам, по целине, по жнивью, в дождь, в холод, в зной, в мученьях, весной, летом, осенью, за плугом, за косой. А зачем?

И еще — знает ли земля, сколько из-за нее собачился человек, ненавистью исходил? Сам себе, бывало, удивляешься, откуда в тебе столько ненависти? Неужто на свет уже с нею родился? И ненависть обернулась землею?

Как бы там ни было, еще до моего рождения отец затеял с Пражухами тяжбу из-за межи. Ни в какую земную справедливость он не верил, но раз пришел с поля сам не свой и сказал:

— Есть ли справедливость, нет ли, надо на разбойника этого, Пражуха, в суд подавать, потому как земля больше не стерпит.