Камень на камень

Он весь провонял этими мышами. Может, ради меня столько ухлопал, чтобы откупиться за годы лентяйства. И мне даже стыдно стало, что в больнице, когда бы кто ни спросил, есть ли у меня кошка, я отвечал, что был кот, да я его пришиб, зачем держать лодыря.

Вообще-то о кошках там мало говорили, что за тварь кошка, чтобы о ней говорить. Серая или черная, ловит мышей или лоботрясничает, вот и все. Чаще уж о собаках или голубях. А больше всего о лошадях. О лошадях стоило только одному начать, сразу все подхватывали. Такие лошади, сякие, старые, молодые, работливые, норовистые, караковые, серые, гнедые, вороные, буланые, саврасые, соловые, пегие, рыжие, чалые. И так, случалось, целый день. Потому что о лошадях каждый мог больше рассказать, чем о себе, и больше, чем о детях, о бабе, о хозяйстве, больше, чем о белом свете. И неважно, правда это была или неправда. Мог кто и не верить, но слушал вместе с другими. Потому что, когда человек прикован к постели или одной ногой на том свете, ему все едино, верить или просто слушать. Бывало, свет на ночь погасят, а тут, в потемках, дальше о лошадях, будто лошади эти между кроватей улеглись, каждая со своим хозяином рядом.

Лежал с нами один адвокат, остальные-то все были деревенские. Но и он любил послушать. И не только про лошадей, а и про всякую животину. Даже если читал, а кто-нибудь начинал рассказывать, откладывал книжку и слушал, будто это было интересней написанного. Рядом со мной, по левую от меня руку, лежал. Что-то у него было с позвоночником, угасал на глазах. Но никогда не жаловался, что там у него чего-то болит. Спать только много уже не мог и просыпался, еще не начинало светать. И поджидал, покуда и я проснусь. Стоило мне во сне вытащить руку из-под одеяла, как раздавался его приглушенный, точно из-под земли, шепот:

— Не спите, пан Шимон?

У меня еще с партизанских времен чуткий сон, ну и отдохнувший был, мышь бы услышал. И тоже просыпался рано, когда все еще спали. Лежал с закрытыми глазами, а в голове уже мыслей полно. И о нем даже иногда думал, что дышит чудно, а это в нем смерть так дышала.

— Может, я вас разбудил?

— Какое там. Дома я б уже на ногах был.

— И что бы вы делали?

— Ой, дела всегда найдутся. Скотине корму задать. Всяк визжит, ревет, ржет, кудахчет, не знаешь, кому вперед. А хуже всех свиньи, сырого есть не станут, вари им, и самые изо всех прожорливые. В деревне, пан Казимеж (его Казимежем звали), день не с солнышка начинается, а с голодной скотины. Потом уже солнце вылазит на небо, когда скотина обряжена. Это здесь баклуши бьешь. Ни живешь, ни помираешь. Неизвестно, зачем спать ложишься и зачем просыпаешься.

Я знал, что он любит слушать про скотину, и сам его часто на эту скотину наводил, чувствовал, что ему становилось полегче. А он меня сразу спрашивать:

— А много у вас свиней?

— Ой, порядком, пан Казимеж. Только свиноматок две. А если хороший помет, иной раз до двадцати поросят от одной, да столько же от другой, и никого не продаю, всех на откорм оставляю. Войдешь к ним со жратвой — ногу некуда поставить. Белым-бело, будто кто сирень по хлеву разбросал. А прилипнут к соскам, так только чмоканье отовсюду слышится, сю, сю, сю. Точно сечку где-то рубят или дождь по стенам шуршит. А матка хоть бы что, лежит, развалясь, посреди этой сирени, можно подумать, сдохла. Брюхо напоказ, зенки сощурены и почти что не дышит. А эти визжат, лазают по ней, вырывают друг у дружки соски. Остервенелее, чем щенки. Вы небось не знаете, что сосок соску рознь, хоть и все у одной матки. В одном больше молока, в другом меньше. Этот поядреней, тот как тряпочка. Да и поросята разные родятся, один хилый, привередливый, другой, наоборот, жадоба. Такой жадень может и три соска за раз выдоить. А дерутся-то как из-за этих сосков. Слава богу, когтей у них нету. Были б, перецарапались бы в кровь. А свиноматка — гора мяса и само смиренье. Редко когда Ногой дернет, если какой уж больно ей допечет, и лежит, покуда ее не высосут до последней Капли.

— А птицы у вас много?