Камень, ножницы, бумага

Гул в комнате рос и рос, а воздух, казалось, затвердел, и мы как будто оказались заперты в коробке. Кармен не появлялась. Я пообещала сама себе, что обязательно перескажу ей слова этого мужика, и только тут вдруг поняла, что мы же с ней ни о чем не поговорили. Два дня мы прожили бок о бок и как-то умудрились ни о чем друг другу не рассказать. И эта мысль расстроила меня еще больше. Мама делала мне призывные знаки из другого угла комнаты, но я притворилась, что не замечаю. Я не хотела уходить. Людской водоворот мало-помалу куда-то меня сдвигал, и внезапно я оказалась как раз возле гроба, так что никакой возможности избегать его и дальше у меня не осталось. Ковбой лежал в черном костюме, при галстуке, с напомаженными бриолином волосами. Я едва его узнала. Он совсем не был похож на того Ковбоя, которого я боялась, Ковбоя с острова, того, кто полдня нагружал свою лодку поленьями, того, кто дубасил Малыша. И вот мне захотелось, от всего сердца захотелось увидеть его еще раз, пусть разъяренного, такого, как когда он гнал нас с Кармен от дома венгерки, и даже такого, как когда он говорил Марито, чтобы тот больше со мной не водился, – все что угодно, но только бы он не умирал.

Тот мужчина, что лежал в гробу, стал больше похож на своего отца, стал меньше, смиреннее, а мне хотелось видеть здоровенного мужика из моего детства, героя рассказов Кармен, того, кто, как я когда-то воображала, читает толстые книги на широкой кровати, одновременно занимаясь любовью с венгеркой. Картина с венгеркой, лежащей на огромных цветастых подушках в окружении разнообразных растений и с распахнутой взорам промежностью, возникла в моей памяти ровно за мгновенье до того, как она сама вошла в комнату. Как только она появилась, наступила тишина, и все расступились, открывая ей проход к гробу. Красное море.

Я никогда раньше не видела, чтобы кто-нибудь так рыдал. Она бросилась на тело, обхватила лицо покойника обеими руками и принялась целовать. Целовала его в лоб, в глаза, в губы, гладила его по лицу, отстранялась на секунду, чтобы взглянуть на него, и вновь целовала, глотала свои слезы и сопли, отирала от слез его лицо руками, а потом снова лила на него слезы. Все застыли. Донья Анхела молча заплакала, прикрыв глаза. А венгерка принялась ласкать тело Ковбоя и ласкала его так, словно не могла добиться, чего хотела; он был мертв, но все выглядело так, будто она собирается лечь в гроб вместе с ним и заняться любовью точно так же, как в тот день, когда мы их за этим занятием и застали.

Думаю, что, если бы Малыш не обхватил ее обеими руками, она бы в конце концов совокупилась с ним прямо в гробу. Она старалась вырваться, но Малыш ее не пускал. Тогда она заревела, завыла, как запертый в клетку зверь. Донья Анхела плакала. Плакала беззвучно: слезы просто текли у нее по лицу, по шее, собирались ручейками на груди, бежали по цепочке с крестиком, превращались в пятно на платье. Комната начала медленно поворачиваться. Я поискала взглядом папу с мамой, но не увидела их. Мне не хватало воздуха. Я почувствовала, что задыхаюсь, и вышла в коридор. Венгерка продолжала выть.

Я села на один из поставленных в ряд стульев и опустила голову к коленям, чтобы прийти в себя. Должно быть, я просидела так гораздо дольше, чем запомнила, потому что не услышала, как мимо прошла венгерка. Ее крики и заставили меня очнуться. Она стояла посреди коридора и кричала на стоящего перед ней мужчину, в котором я узнала ее мужа. Узнала не потому, что хорошо разглядела его в тот раз, когда они мимо нас проплывали, а по сходству с ее собственным отцом, которое еще тогда привлекло мое внимание. Он крепко сжимал ее запястья, чтобы она его не била, и пытался ее обнять. Но она освободилась от него – одним рывком.

– Не трогай меня, – крикнула она ему, выбегая на улицу.

Он посмотрел в сторону комнаты и увидел меня. Глаза у него были голубые, очень светлые, и странное выражение лица – как будто нестерпимая боль превратила его в маску. Он постоял секунду, а потом широкими шагами пошел к выходу, оглаживая на себе пиджак обеими руками: вокруг всего туловища и по бокам.

19

Идея осенила меня на следующий после бдения у гроба день, на первой большой перемене. Если я свалю с уроков в середине дня, то смогу съездить к отцу Марито и вернуться к концу уроков. Родители собирались забрать меня из школы, чтобы сразу ехать на остров, но сама мысль о том, что мне предстоит провести с ними все выходные, не поговорив сначала с отцом Марито, казалась мне полным кошмаром. Мне нужно было узнать, что именно произошло с Марито и где он сейчас, а еще я должна была придумать, как сообщить ему, что его дядя умер. Иногда обмануть самого себя необходимо, чтобы действовать. Если бы я признала то, что мне на самом деле хотелось знать, очень могло статься, что страх просто-напросто парализовал бы меня.