Камень, ножницы, бумага

Я собиралась опустить стекло и окликнуть ее, чтобы спросить, сообщил ли кто-нибудь Марито о смерти Ковбоя. На один миг меня осчастливила мысль о том, что он должен будет вернуться на похороны, но я сразу же почувствовала себя виноватой. И принялась думать о том, как он будет страдать, о том, как далеко Сантьяго, о том, что его, конечно же, не успеют оповестить вовремя. А если Марито не приедет до погребения Ковбоя, то не сможет с ним проститься. И потом до конца жизни будет, наверное, думать, что дядя может в любой момент появиться, что он вот-вот его увидит, что тот просто уехал, что он – это тот, кто идет по улице на несколько метров впереди тебя, тот, кто ждет электричку на перроне за пару вагонов от тебя, тот, кто только что свернул за угол. Вот о чем думала я в тот день, не зная, что время вновь сместилось, – ровно для того, чтобы я смогла предвидеть то, что будет происходить со мной, а не с Марито. Слезы наворачивались на глаза буквально от всего, но я старалась плакать беззвучно: мне не хотелось ни вопросов, ни утешения родителей. Но в то же самое время во мне было сильно желание всё им рассказать, чтобы они стали уверять меня, что всё будет хорошо, а еще затем, чтобы у меня появилась возможность им доверять.

Комната, в которой было устроено бдение, находилась в конце коридора, выложенного заляпанной плиткой, и с рядом алюминиевых стульев вдоль стены – с красными сиденьями из искусственной кожи. Почти все они были в порезах, словно кто-то искромсал их ножом, и из этих порезов, как из раскрытых ран, вылезал покусанный и грязный поролон. Уже от входной двери слышались рыдания, но, когда мы вошли в комнату, понять, кто именно плакал, я не смогла. Донья Анхела сидела у изголовья гроба со сложенными на коленях руками и плотно сжатым ртом. Позади нее – Катуло, ее муж, и Малыш. Мне еще ни разу не приходилось видеть Малыша в костюме. Они походили на старинный фотопортрет: все трое – в неестественных позах, Катуло – ниже доньи Анхелы, его рука лежит у нее на плече, на лице застыло смирение, несмотря на суровость позы. Глаза Малыша опухли.

Мои родители подошли к ним, поздоровались. Папа ничего больше не говорил, а мама сказала: «Примите мои глубочайшие соболезнования». А я немного от них отстала: мне хотелось, чтобы донья Анхела обняла меня, чтобы она заметила, что я плакала, заметила, что мне очень тяжело, чтобы она поняла, что я люблю ее и что ее горе и горе Кармен заставляет меня страдать.

Но в тот момент плакать я уже не могла и была уверена, что она подумает, что мне всё равно, что меня, как и мою маму, смерть Ковбоя совершенно не трогает. И я не знала, куда мне деться. Я избегала смотреть на Ковбоя – но и гроб, и его тело в темном костюме притягивали меня как магнит – и старания не смотреть туда требовали от меня напряжения всех моих сил. Однако людей становилось всё больше, и, чтобы увидеть его, теперь мне пришлось бы снова подойти, а я вместо этого уже успела отойти подальше. Гроб то появлялся, то исчезал из поля моего зрения, и я его и видела, и не видела одновременно, как будто не могла настроить фокус. Прямо передо мной встал какой-то толстый мужчина в пиджаке, от которого пахло прогорклым маслом. Теперь перед собой я не видела совсем ничего и принялась смотреть по сторонам, разглядывая людей, которых я не знала. В одном из углов я обнаружила того, кто плакал: это была женщина с костлявыми плечами и слишком маленькой для такого тела головой.

– Он их даже не заметил, – говорил какой-то мужчина слева от меня. – Его расстреляли из заднего окошка.

– И чем же таким он занимался? – спросил другой.

– Ничем, а чем, по-твоему, он занимался? Это из-за его племянника. Марито.

Его имя – вдруг, как удар под дых. Слова этого мужчины – полная бессмыслица. Как же это могло быть, чтобы Марито сделал хоть что-то дурное Ковбою? Я обернулась, чтобы сказать ему об этом. Мужчина оказался низеньким, крепко сбитым и посмотрел на меня так, как никто и никогда не смотрел. Я ничего не сказала. Они оба стали пробираться в другую сторону.

– А я думаю, что это всё – из-за девчонки с острова. Оно всегда так кончается, – говорил один из них, пока они пробирались в другой угол комнаты, еще к какому-то человеку, который подзывал их рукой.