Камень в моей руке

Кажется, я добирался домой целую вечность. Вагон наполнялся людьми и снова пустел, а я все ехал и ехал, прислонившись лбом к холодному стеклу, и бодрый механический голос все не объявлял мою станцию. Наверное, я по ошибке сел на кольцевую. С промокшей под дождем одежды бежало, и подо мной образовалась небольшая лужица. Я продрог до костей и никак не мог согреться. Каким-то чудом я все же добрался до дома. Мамы еще не было. Оставляя грязные следы, я прошлепал в ванную, включил горячую воду и, не раздеваясь, лег в нее. Я ощущал себя полным ничтожеством. Я принес сплошные несчастья всем, кто был мне дорог. Я навлек беду на Роба. Я оказался последним элементом в генетическом паззле, который собирал сумасшедший профессор, и тем самым приблизил смерть Ранбира и Дафны. Я смалодушничал и бросил Элизу, Фриду и Лукаса. Я не спрыгнул с поезда, когда Бен и Коломбина сорвались и скатились с косогора. Я привел агентов МОРГа к дому Анники. Я так и не нашел в себе сил признаться Келлеру, что в ее смерти нет его вины.

Я зажмурился и ушел под воду. Стал считать. Если бы у меня была выдержка японских самураев, я бы никогда уже не всплыл. Вода противно закупорила уши. В висках стучало. Дошел до пятидесяти трех, сел и жадно набрал полную грудь воздуха. А когда проморгался, увидел маму, которая сидела на краю ванны и плакала.

Мы проговорили почти до утра. Я сбивчиво рассказывал обо всем, что случилось в клинике. О своих друзьях и опытах безумного профессора. О Робе и кораблике. О моем коуче и его необычной дочке. Мама слушала, не перебивая. Иногда она вскакивала и принималась расхаживать по кухне, сжимая виски, словно у нее разболелась голова. А потом, когда я стал засыпать прямо за кружкой давно остывшего чая, она положила мне на лоб прохладную ладонь и сказала:

— Ты был мужественным, мой мальчик. Как резко ты повзрослел… Отец гордился бы тобой. Я стала подозревать, что в клинике что-то неладно, как только получила первое письмо — там не было ни слова, написанного тобой. Я пачками рассылала официальные запросы, добиваясь права на посещение, но Шварцвальд оказался неприступной крепостью. Мне выдавали отказ за отказом, ссылаясь на распоряжение о карантинном режиме. Я пыталась воздействовать подкупом, лестью, угрозами — все без толку. Оказалось, что у клиники масса покровителей среди высокопоставленных чиновников. Я словно билась в прозрачную стену. Любые мои попытки разведать хоть что-то немедленно пресекались. С Шульманом все разладилось — кажется, он искренне не понимал, почему я так переживаю, и обвинял в черной неблагодарности. Вся информация о клинике — за исключением глянцевых картинок с сайта — оказалась засекреченной. С огромным трудом мне удалось выйти на след нескольких бывших пациентов. Правда, они не создавали впечатления психически здоровых людей. От их путаных рассказов волосы вставали дыбом, я никак не могла понять: где кошмарная правда, а где — вымысел. Целыми днями пропадала на студии, лишь бы только быть занятой, не оставаться наедине с воспоминаниями… Как хорошо, что ты догадался никому не сообщать о своем возвращении домой! Значит, ты говоришь, по документам тебя уже нет в живых? Ну, что ж, прекрасно! Пусть теперь попробуют тебя отнять! Завтра же я съезжу на студию и уволюсь. У Рольфа есть знакомые среди нелегалов — сделаем новые паспорта, с новыми именами. И уедем далеко-далеко, к самому морю, где нас никто не найдет.

— А как же Бруно, Элиза, Лукас? И все остальные? Дети так и будут умирать, а я буду греть пузо на солнышке?!

Мама закусила губу.

— Крис, пойми… Придется бороться не против Фавр и съехавшего с катушек профессора. За всем этим стоят такие должности и капиталы, что нас с тобой распылят на атомы прежде, чем ты успеешь сказать: «Шварцвальд».

— Плевать. Как жить, зная о том, что творится в клинике? Или о том, что маленькую девочку, которая была талантливой художницей и никому не желала зла, отобрали у семьи и убили из-за каких-то дурацких представлений о расовой чистоте?

Мама уронила лицо в ладони и зарыдала. Ее хрупкие плечи подрагивали. Я молчал. Я ждал ответа. Наконец, она подняла глаза.

— Ты готов выступить против Фавр? Глядя ей прямо в глаза?

— Да.

— Стоя под объективами десятков камер? Когда сотни глаз будут смотреть на тебя, ловить каждое твое слово?

— Да.

— Что ж… Тогда бросим камень в это затхлое, гнилое болото.

— В окно Овертона.

— Что? Хорошо, пусть так, что бы это ни значило. Посмотрим, как далеко разойдутся круги.

— Только как? Мне же никто не поверит. Что стоит одно мое слово против ее авторитета и связей?

— Уже за полночь. Ложись-ка спать, — улыбнулась мама, снимая мои очки. — Предоставь это мне. У меня припрятан козырь в рукаве…

Глава XVIII