Камень в моей руке

— В клинике дети получают все самое необходимое: полноценное витаминизированное питание, ультра-современное лечение и разнообразный досуг. Кроме того, не стоит недооценивать целительную силу закаливания и альпийского воздуха! — на экране возникли новые кадры, чуть смазанные и скачущие, словно снятые любительской камерой: рука со сбитыми в кровь костяшками, которая шоркает облезлой щеткой брусчатку, слипшийся комок подгоревшей каши на железной тарелке — и ряды истощенных, обритых наголо детей, жадно запихивающих в рот склизкую массу. Затем — утренняя пробежка: кто-то из бегущих впереди доходяг качается в сторону, падает и остается лежать на мерзлой земле, пока тренер пинками не поднимает его на ноги. А затем — площадь с ровными шеренгами застывших детей. И хрупкая фигурка женщины в белом, которая методично опускает розги на кровавую спину распятого мальчика. Меня не покидало ощущение дежавю: словно на экране прокручивали не кадры хроники, а мои воспоминания.

«Как же на самом деле лечат детей в Шварцвальде?», — невозмутимо продолжал мужской голос за кадром.

На темном экране возник хрупкий силуэт Элизы. «В клинике творятся страшные вещи, Лис. Детей с тяжелыми генетическими заболеваниями никто и не думает лечить. Их истребляют. Сразу же после прибытия в Шварцвальд, жестоко и методично. Вдобавок на них испытываются экспериментальные лекарства, и часто это приводит к страшным, непоправимым последствиям. И за эти исследования фармацевтические компании готовы выплачивать мадам Фавр огромные суммы…».

В зале рос гул возмущения. Посеревший под средиземноморским загаром Шульман натужно улыбался. Пару раз он попытался сказать что-то, но его микрофон был отключен. Между тем Фавр сохраняла поразительную невозмутимость, словно происходящее на экране было нимало ее не беспокоило. Но лишь до тех пор, пока там не появилось ее собственное лицо. «Ты — особый заказ. Мистер Шульман дал понять, что будет крайне признателен, если лечение в клинике не пойдет тебе на пользу… Вплоть до самого печального исхода», — произнесла она, усмехнувшись.

— Наглая ложь! Я не имею к этому никакого отношения, — закричал Шульман, меняясь в лице.

— Это грубо сфабрикованная фальшивка, — заявила Фавр. — Я не знаю, что за гнусную провокацию вы тут устроили, но заверяю, что не намерена присутствовать на этом балагане. А вам, мистер Шульман, стоит готовиться выступить в суде по иску о защите чести и достоинства!

Она резко встала, пылая праведным гневом, но тут на экранах снова появилось ее лицо, ярким белым пятном выделявшееся в сумраке подземелья.

«Ты, и подобные тебе — не просто бракованный экземпляр. Вы — носители дефектного гена, биологическая угроза для всего человечества. Бомба замедленного действия, которая взорвется через десятки лет. И я уничтожу это гнилое семя! — Я не мог двинуться с места. В голове шумело. Как это возможно?! Это была не просто видеозапись с камеры наблюдения — она смотрела прямо на меня и кричала все это в лицо мне. — Ты недо-человек, у тебя нет права на жизнь».

Мама обернулась ко мне и коротко кивнула. А затем включила микрофон и сказала:

— Кому же были адресованы эти безжалостные слова? Кристобальду Фогелю, мальчику тринадцати лет, который не вписался в ее представление об идеальном мире.

На ватных ногах я шагнул из аппаратной и оказался под прицелом десятка камер. Свет софитов слепил. Сотни жалящих взглядов впивались меня со всех сторон. Я застыл, не в силах сказать даже: «Добрый вечер». Я проклинал свою слабость, но не мог разлепить рта, словно его залили клеем, и мечтал о том, чтобы под моими ногами открылся люк, куда я с треском бы провалился. Меж тем мадам Фавр, похоже, оправилась от потрясения и готова была отразить любой удар.

— Паршивый выродок, ты еще пожалеешь, что остался в живых, — прошипел Шульман.

«Мадам Фавр — непримиримый и бескомпромиссный борец за чистоту генов, — произнес голос с экранов. — Когда речь идет об убийстве чужих детей. Но хватило ли у нее мужества поступить так с собственной дочерью?».

На экране появилась Дита — маленькая девочка с кукольным личиком.

«Она моя мать… — на этих словах Шаллмайер в ужасе вскочил со своего места, а сама Фавр закрыла пылающее лицо ладонями. — Я — ее маленький секрет. Болезнь проявилась не сразу… Когда мне исполнилось пять, я перестала расти… Моя болезнь — пощечина гордости мадам. Когда она смотрела на мои изломанные, искривленные кости, на ее лице читались горечь и разочарование. Я не оправдала ее надежд. Как-то ночью — мне было лет семь — мою кровать, книги и игрушки перенесли в эту башню. Первое время я плакала и кричала, когда она уходила и запирала за собой дверь. Мне было страшно оставаться одной. Особенно ночами».

— Ты обещала… клялась мне, что избавилась от этого отродья! — взвизгнул Шаллмайер. На его побагровевшей шее вздулись вены.