Каменная болезнь. Бестолковая графиня [повести]

Спросить я, конечно, не решалась, но мне всегда хотелось знать, не был ли Ветеран настоящим отцом моего папы. В последнем классе школы, когда мы проходили Вторую мировую войну, учитель спросил нас, был ли кто-нибудь из наших родственников на войне, и я, повинуясь какому-то инстинкту, сказала «да». Мой дед был лейтенантом морской пехоты, служил на тяжелом крейсере «Триест», в третьей дивизии Королевских военно-морских сил Италии, прошел через ад сражения у мыса Матапан в марте сорок первого, остался жив, когда «Триест» был потоплен III эскадроном 98-й группы бомбардировщиков В-17 на рейде Медзо-Скифо в Палау: это был единственный раз, когда дед побывал на Сардинии, и наше море он видел покрасневшим от крови. После выхода Италии из войны он был взят в плен немцами на борту легкого крейсера «Жан де Вьенн», захваченного Королевскими ВМС в сорок втором году, и помещен в концентрационный лагерь Хинцерт, где пробыл до отступления немцев зимой сорок четвертого: заключенных вели под конвоем по глубокому снегу и льду, тех, кто не мог идти, пристреливали или разбивали череп прикладом ружья, но, к счастью, колонну настигли союзники, и американский хирург ампутировал деду ногу. Бабушка говорила, что он остался красивым мужчиной, и в те первые дни в санатории она тайком заглядывалась на него, сидящего за книгой, склонив над ней свою мальчишескую шею, и на его влажные глаза, и улыбку, и сильные руки, открытые закатанными рукавами рубашки, и длинные, как у пианиста, пальцы, и все то, по чему она томилась до конца жизни. Думать о нем ей было грустно, и в то же время радостно.

17

С годами у бабушки снова заболели почки, и каждые два дня я заезжала за ней на улицу Манно и везла на диализ. Она не хотела утруждать меня и всегда ждала внизу, с готовой сумкой, куда клала ночную рубашку, тапочки и накидку, потому что после диализа она мерзла даже летом. Волосы у нее были по-прежнему черные и густые, в глазах молодой блеск, не выпало ни одного зуба, но ноги и руки были исколоты капельницами, кожа пожелтела, и вся она стала такой худой, что когда садилась в машину и ставила на колени сумку, казалось, что этот почти невесомый груз вот-вот ее раздавит.

Однажды, когда надо было ехать на процедуру, ее не оказалось на улице; я решила, что она неважно себя чувствует, и взбежала на ее этаж — опаздывать в больницу было нельзя. На звонок никто не ответил, я испугалась, что она потеряла сознание, и открыла своим ключом. Она спокойно лежала на кровати, полностью одетая, рядом на стуле стояла собранная сумка. Я попробовала ее разбудить, но она не отвечала. Меня охватило отчаяние: моя бабушка умерла. Помню, я побежала к телефону и собиралась позвонить кому-нибудь, кто бы приехал и воскресил бабушку. И большого труда стоило поверить, что ни одному доктору это не под силу.

Только после бабушкиной смерти я узнала, что ее хотели отправить в сумасшедший дом: еще до войны мои прабабушка с прадедушкой как-то приехали на автобусе в Кальяри, посмотрели клинику на Монте-Кларо и решили, что это подходящее для дочери место. Мой папа всего этого не знал. Но маме, когда она собиралась за него замуж, все рассказали мои двоюродные бабки. Они под большим секретом позвали ее в деревню и сообщили, какая кровь течет в венах мужчины, которого она любила и которому хотела рожать детей. Они взяли на себя этот груз, потому что деду, хотя он знал все и все увидел своими глазами de dognia colori[32] в тот памятный май, когда приехал к ним беженцем, не хватило духу поговорить с будущей невестой. Они его не осуждали, он хороший человек, хотя и коммунист, и безбожник, и смутьян, а для них и вовсе божья благодать — ведь он принес себя в жертву и взял в жены бедняжку de su mali de is pèrdas, sa minor cosa, poita su prus mali fiara in sa conca,[33] а как сбыли сестру, к ним самим стали захаживать кавалеры, и пошла нормальная жизнь, и никто больше не запирался в амбаре и не корнал себе волосы как чесоточный.

Ее сыну, понятное дело, они ничего не говорили: уж какая кровь есть, такая и есть, а вот маме, девушке здоровой, надо все это знать. Так что мама, сидя за столом с сардскими сладостями и кофе в позолоченной чашке, выслушала длинный рассказ моих бабок.