Каменная болезнь. Бестолковая графиня [повести]

В мае сорок третьего деду — беженцу, без крыши над головой, еще не отошедшему от горя после гибели жены, не нужно было ничего объяснять: весной у бабушки наступало обострение. В другие времена года бабушка бывала спокойной, ухаживала за цветами, работала в поле, пекла хлеб, вышивала крестиком, мыла пол на веранде, кормила куриц и кроликов и играла сними, рисовала орнаменты на стенах — такие красивые, что ее звали соседи обновить дом к весне. Прабабка была так рада, что ее зовут в другие дома, что даже не велела брать за это денег, хотя тетки считали, что это неправильно. Вскоре по приезде дед, сидя за столом перед тарелкой супа, рассказал о том, что случилось с его домом на улице Манно тринадцатого мая: как вся его семья собралась дома по случаю его дня рождения, жена обещала испечь пирог, и он уже подходил к дому, когда услышал сирену воздушной тревоги и решил, что найдет своих в бомбоубежище в городском парке — но там никого не было. Той ночью бабушка разодрала свои вышивки, замалевала жуткими каракулями орнаменты на стене, а тело и лицо исцарапала розовыми шипами, так что они застряли у нее даже в голове. На следующий день будущий муж попытался поговорить с ней: она закрылась в конюшне среди навоза, и он говорил с ней со двора, через деревянную дверь, говорил, что такова жизнь, и в ней случаются вещи ужасные, но есть и прекрасное — например, ее орнаменты и ее вышивки, так зачем же их уничтожать? Бабушка из своего вонючего убежища отвечала ему странно:

— Мои вещи кажутся красивыми, но это неправда. На самом деле они уродливые. Это я должна была умереть, а не ваша жена. В вашей жене было самое главное — то, что все преображает. А во мне нет. Я уродина. Мое место среди навоза и мусора. Пусть я умру.

— И что же, по-вашему, барышня, это самое главное? — спросил дедушка. Но из конюшни больше не раздалось ни звука. И потом, когда у нее случались выкидыш за выкидышем на первых месяцах беременности, она продолжала твердить, что ей все равно не стать хорошей матерью именно потому, что в ней нет самого главного, и дети ее не рождаются, потому что у них этого нет, и она все больше и больше замыкалась в своем лунном мире.

Закончив свой рассказ, бабки проводили маму на автобус, вручили ей кульки со сладостями, колбасу, буханку домашнего хлеба; пока ждали автобус, гладили ее по длинным густым волосам и спросили — наверное, просто чтобы сменить тему разговора, — чем она хочет заниматься в жизни.

— Играть на флейте, — ответила мама.

Это понятно, но они хотели знать, кем она хочет работать, именно работать.

— Играть на флейте, — повторила мама.

Мои бабушки переглянулись, и было совершенно понятно, что они обе подумали.

18

Мама рассказала мне все это, когда бабушка умерла. Она всегда об этом молчала и не боялась доверять воспитание дочери свекрови, которую очень любила. Даже думала, что мы должны поблагодарить бабушку за то, что она взяла на себя всю нескладицу, которая, не будь ее, досталась бы папе или мне. У мамы есть теория, что в каждой семье кто-то один должен брать на себя нескладицу; так устроена жизнь, иначе мир бы окаменел и замер. Что нам не снятся кошмары, что у родителей в браке все мирно и гладко, что я выхожу замуж за первого своего парня, что ни у кого из нас не бывает приступов паники, что мы не пытаемся покончить с собой, спрятаться от жизни в мусорном баке, изувечить себя — все заслуга моей бабушки, которая расплатилась за всех нас. В каждой семье кто-то жертвует собой, чтобы было соблюдено равновесие порядка и хаоса и чтобы мир не застыл в одной точке.

Вот другой пример. Моя бабушка по маме, синьора Лиа, была не злая женщина. Она любой ценой пыталась навести в своей жизни порядок, но ей этого не удалось, и ей тоже в жизни как еще досталось. Не была она никакой вдовой, и мама носила ее фамилию, а не отцовскую, вовсе не потому, что синьора Лиа была замужем за своим двоюродным братом. И из дома она уехала не потому, что Гавои — уродливый городишко далеко от моря. Мама с малых лет знала ее историю, но окружающим синьора Лиа всегда говорила, что у ее мужа была такая же фамилия, как у нее, и каждый раз, когда нужно было предъявлять документы, она была в ужасе, что все выйдет наружу, поэтому она заводила как можно меньше знакомств, не откровенничала, делала подарки учительницам, врачам и всем, кто знал правду и мог о ней проболтаться.

Если кто-нибудь заговаривал о внебрачном ребенке и называл его мать egua,[35] синьора Лиа обязательно ему вторила, а когда они возвращались домой, мама плакала в своей комнате.