Каменная болезнь. Бестолковая графиня [повести]

Вскоре после возвращения домой выяснилось, что бабушка беременна; за время беременности у нее ни разу не случились колики, живот рос, а дед и соседки не давали ей касаться до работы и оберегали cummenti su nènniri.[31] У моего папы была деревянная колыбелька небесно-голубого цвета и целое приданое, купленное из суеверия в последний момент, а когда ему исполнился год, дедушка закатил целый пир на кухне на улице Сулис: стол застелили расшитой вручную скатертью, дед купил фотоаппарат и, наконец, бедняга, в полном блаженстве съел кусок именинного пирога — в несколько ярусов, проложенных густым кремом, с шоколадом, бисквитом и свечкой. Бабушки на этих фотографиях нет. Как только запели «С днем рожденья тебя», она сбежала в комнату и от чувств расплакалась. И когда все пошли уговаривать ее вернуться, она все говорила, что не может поверить, что из нее появился ребенок, а не одни только камни. Она рыдала навзрыд, и сестры, специально приехавшие из деревни, и дедушка, наверно, думали, что она вот-вот что-нибудь выкинет и все поймут, что она бесноватая. Но бабушка встала с кровати, вытерла глаза, вернулась на кухню и взяла на руки ребенка. На фотографиях ее нет, потому что у нее были опухшие глаза, а на первом дне рождения сына она хотела быть красивой.

После бабушка была беременна много раз, но в этих детях, которые должны были стать папиными братьями, не было того самого-самого главного, они не желали рождаться и сдавались на первых месяцах.

В пятьдесят четвертом году семья поселилась на улице Манно. Они первыми съехали из общего жилья на улице Сулис, и хотя новый дом был в двух шагах, очень скучали. Поэтому дед по воскресеньям звал прежних соседей, на террасе жарил на решетке рыбу, сосиски, припекал хлеб с оливковым маслом, и в хорошую погоду они садились за стол на складные стулья, которые летом отвозили в домик, что на берегу в Поэтто. Улицу Манно бабушка полюбила сразу, еще до того, как на месте большой воронки и гор мусора построили дом. Терраса скоро превратилась в сад. Я помню вьющиеся по дальней стене виноград и плющ, расставленную по цвету фиолетовую, розовую, красную герань. Весной зацветал желтый лесок дрока и фрезий, летом — пахучие далии, жасмин и буганвилии, зимой на ветках пираканты завязывались сотни красных ягод, которыми мы украшали дом к рождеству.

Когда дул мистраль, мы надевали платки и бежали спасать цветы — расставляли горшки у стены, накрывали целлофаном, а самые нежные уносили домой, пока ветер не унимался и не переставал сметать все на своем пути.

15

Иногда мне казалось, что Ветеран не любил бабушку. Он не оставил ей своего адреса и, зная, где она живет, ни разу не послал ей даже открытки, хотя мог бы подписаться женским именем, и бабушка узнала бы его почерк, потому что хранила написанные им стихи. Ветеран не искал с ней встречи. Наверное, и он считал ее тронутой и боялся столкнуться с ней на ступенях дома или во дворе, дожидающейся его в любую погоду — под дождем, в тумане, в пекле миланского удушающего безветренного лета. Или наоборот. Может быть, его любовь была настоящей, и он не хотел, чтобы она сделала глупость и бросила ради него все, чем жила до сих пор. Зачем появляться и все портить? Прийти, чтобы сказать: «Видишь меня, это жизнь, которую ты могла бы прожить, но не прожила»? И взвалить на бедную женщину этот крест. Как будто она не достаточно страдала, когда резала себе руки и волосы в амбаре, и когда сидела в колодце, и когда по средам не отрывала глаз от двери. Чтобы принести такую жертву, чтобы уйти с дороги, надо любить по-настоящему.

16