Каменная ночь

Подобного рода наблюдения также применимы к различимым традиционным особенностям опыта насилия в конкретном обществе. Например, ужасающий уровень смертности в российских и советских войсках в обеих мировых войнах и правда имеет некоторые общие истоки: экономические и транспортные трудности, экстремальные погодные условия, фантазии о том, что бескрайняя Россия-мать всегда сможет выносить и дать жизнь новым и новым сыновьям, которых можно отправить на фронт. Один из исторических уроков, который отлично усвоили сменявшие друг друга российские правительства, состоит в том, что статистику смертности можно обработать так, чтобы получить более приемлемый результат, а трупы можно убрать с глаз долой. Однако со временем военное мышление существенно изменилось. Высокомерие царского офицерского корпуса с его кодеком чести и легкомысленным требованием самопожертвования от других вполне могло служить вдохновением для сталинистов с их “сияющими голенищами”, для людей вроде Льва Мехлиса, с помощью которых Советский Союз начал свою битву с фашизмом. Однако к 1942 году главные решения в Советской армии принимались генералом совсем другого типа. Профессиональный солдат Василий Чуйков командовал сталинградской бойней, постоянно перенимая военные привычки немцев[1013]. Оборона города преследовала стратегические задачи, и взывания к чести и благородству неизменно служили пропагандистским целям.

Миф о варварской культуре, представление о жестоком крестьянине или безжалостном славянине также отвлекают внимание от индивидуального и коллективного выбора и действия. Они обходят молчанием человеческие страдания Гражданской войны, заявляя, что, дескать, “они” постепенно привыкли ко всем этим ужасам. А кроме того, они сглаживают подлинную трагедию инспирированного государством насилия, вынудившего стольких людей вступить в преступный сговор, вне зависимости от того, стали ли они добровольными палачами или нет. Дело не в том, чтобы обвинять кого-то – хотя существуют те (и их довольно много), кто принимал решения, отдавал приказы и должен быть призван к ответу, – речь идет о памяти и мраке, о той цене, которую заплатили люди. Какое бы оправдание за ним ни стояло, убийство – если только вы не психопат – не является частью “нормальной” жизни. Убийство – это что-то из ряда вон выходящее, исключительное. Вне зависимости от того, испытывали ли вы отвращение, страх, действовали ли по принуждению или все разом, совершенное убийство не забывается. Представление о существовании ожесточившихся, дошедших до звероподобного состояния народах или о наследуемой склонности к злу является или чистой воды риторикой, или предрассудком.

Если эта теория не выдерживает критики, если турбулентность, пережитую Советской Россией, нельзя списать на остервенение и ожесточение ее граждан на индивидуальном уровне, это значит, что объяснение придется искать где-то еще. Нет никаких оснований сбрасывать со счетов свидетельства того, что тысячи мужчин и женщин были движимы ненавистью, страхом, яростью, голодом, садизмом, жаждой мести, трусостью и идеологическими догмами, которые привели их к тому, чтобы убивать, пытать, грабить и арестовывать своих соседей. В процессе они кое-чему научились: как лучше всего убивать, не оставляя видимых следов, с какой легкостью группу взрослых мужчин можно довести до слез. Однако в современном мире лишь немногим избранным обществам повезло обойтись без подобных уроков. Кроме того, в сталинской России была высокая преступность, с избытком бессмысленной, неспровоцированной жестокости, малодушного сведения счетов или отрицания. Во многих случаях государству и не нужно было принуждать своих солдат или милицию к исполнению их бесчеловечных обязанностей. Но здесь мы снова должны разграничить разные душевные движения и побудительные импульсы. Массовый голод вызывает панику особого рода. Такую же панику вызывает война. Ярость, побуждающая солдата бросать младенца в колодец, отличается от решимости революционного комиссара, который отправляет на виселицу двести партизан, а та, в свою очередь, имеет мало общего с тем разочарованием, которое испытывает тот же самый комиссар тридцать лет спустя, когда он, уже чей-то дедушка, устало подписывает ордер на арест человека, в чей невиновности он не сомневается, только потому, что от этой подписи зависят его карьера, комфорт и благополучие его семьи.