Каменная ночь

Одна из женщин, с которой мне удалось провести интервью, только что продемонстрировала мне свою гордость и отраду – вымытые туалеты на четвертом этаже, сияющие чистотой, как в “Макдоналдсе”. Затем мы присели, чтобы поговорить. Она хотела объяснить мне, как скучает по тем, кто погиб рядом с ней на войне, по брату, по друзьям – по целому исчезнувшему миру. Психиатр, который настоял на том, чтобы присутствовать при нашей беседе, начал теребить свой галстук. Он все пытался поймать мой заговорщицкий взгляд, которым, как он ожидает, в таких случаях приято обмениваться тем, кому, как нам с ним, повезло получить высшее образование. Пройдет еще несколько минут, и он станет единственным человеком, который после двух лет более или менее профессионально ровного поведения выведет меня из себя. Его пациентка говорила: “Да, я скучаю по ним, я правда думаю о них всех. Наверное, из-за того, что мне их не хватает, я впадаю в тоску”. Врач прервал ее: “Ни в какую тоску вы не впадаете, – заявил он твердо. – Ни в какую, поняли? Помните, уныние – смертный грех. Это и в Библии сказано”[1026].

Поскольку смерть непостижима, желание найти ей объяснение, понять ее через призму нашего собственного языка практически непреодолимо. Я рассматривала смерти чужого народа, русских, иностранцев сквозь оптические линзы, сделанные в Англии, произведенные в западном мире и обращенные к моей культуре. Когда я вернулась в Англию, сложность отчасти заключалась в том, чтобы перевести терминологию, или – в русле работы Артура Клейнмана – в том, чтобы передать на английском языке идеи о смерти и идентичности, о собственном “я”, которые я усвоила и поняла на русском.

Как бы ни было трудно возвращаться домой, сами по себе путешествия выматывают. В ходе этого длинного исследования российской истории я часто испытывала искушение просто закрыть окно, чтобы через него не проступали образы и картины, забаррикадировать дверь и предаться грезам в самом центре этого континента о засушливых степях, скалах и холмах, о пейзаже под дождем. Стремление убежать приводит любого, кто слишком долго думает о смерти, к желанию покончить с этим, привести историю к завершению. С мертвыми, особенно если речь идет о жертвах государственного насилия, легче встречаться, если они превращаются в статистику. Они пробуждают еще более невыносимые чувства, если оказываются мучениками, отлетевшими в мир иной, душами, которые с той стороны молятся о мире для своих живущих детей. В любом случае, что бы ни произошло, их больше нет, они ушли. Живым остается обмениваться воспоминаниями о них. Как мы решим распорядиться этими воспоминаниями – это уже наше дело. Похороните их, сожгите их, придумайте истории в их честь, но не стоит проводить слишком много времени в компании реальных жизней, которые трагически оборвались.

Этого процесса забвения невозможно избежать. Опасность заключается в том, что он может начаться слишком скоро. Есть все причины постараться избежать советской ошибки и не обращаться с мертвыми как с инструментами, “репрессированными”, “павшими”, цифрами, которые слишком легко переврать, передернуть и утаить. Гораздо больнее помнить каждого из них по имени, но в реальности, конечно, бесполезно даже пытаться. Однако мысль о том, что жизни могут считаться человеческими издержками, кадровыми потерями, остается омерзительной. Возможно, третье или четвертое поколение и будет к ним относиться именно так, но свидетельства уцелевших и фотографии, которые они прибивают и приклеивают ко всем этим деревянным крестам, настойчиво требуют сохранения и другого взгляда.

Отнестись с пониманием, примириться с мертвыми – достаточно тяжелая задача, но не менее тяжелая задача состоит в том, чтобы не поддаться многочисленными искушениям и не выстроить себе убежища внутри их истории. Пожалуй, есть тысячи способов сделать это, в конце концов, это дело вашего вкуса, но я упомяну лишь об одном. Самое ясное мое воспоминание об этом переносит меня обратно в Медвежьегорск. Это была вторая ночь, которую мы провели в этом городе; место действия – унылый номер в той самой разваливающейся на глазах промозглой гостинице. Нам нужно было сесть на поезд Мурманск – Санкт-Петербург, который проходил через город в два часа ночи, а до этого – как-то убить несколько часов. Пока наши спутники постарше спали или складывали вещи, мы собрались группой и стали болтать о том о сем. Видок у нас всех был еще тот. В гостинице не было отопления, и многие из нас спали или пытались это делать в той одежде, которая была на нас (свою шерстяную шапку я снимала днем и надевала ночью). Обстановка тоже не отличалась особенной роскошью. Повсюду и на полу, и на стульях громоздились стопки бумаг, так что мы расселись на сдвинутых кроватях. Наши пепельницы дымились на пачках рекламных листовок, чашки с давно остывшим чаем и растворимым кофе опасно балансировали на крышке пустого чемодана, а в складках подушки свернулась апельсиновая кожура по соседству с парой бесхозных носков.