Каменное братство

Что эти женщины в нем находили? Нос распух, будто от многомесячного насморка, усы, брови – три бесцветные зубные щетки, волосы – одна сплошная платяная, заплывшие глазки из-под зубных щеток глядят зорко и недоверчиво, – то-то вышедшие в люди однокурсники и брали его исключительно в эпизоды, когда надо было сыграть отрицательного дореволюционного купчика, сыщика, дворника, надзирателя: эти самые глазки пялились так тупо и нагло, так воровато шныряли, так угрюмо и подозрительно косили вслед, так злобно сверлили насквозь, что сразу было видно, каково жилось порядочным людям в царской России. В принципе, он потянул бы и на более крупных гадов, но, увы, его трезвых просветов хватало только на мелких.

А потом он подшился и был принят в детективный сериал комическим чмошником оттенять суперменство главного героя со стальными мускулами и каменными скулами. И уже на сороковой серии сверхчуткое продюсерское ухо расслышало согласное биение женских сердец, привязавшихся именно к чмошнику. Да и то сказать, что хорошего в этих суперменах: любят одних себя, обожанием объелись – куда желаннее хоть неказистый, да свой. Добрый, потому что для злобы нужны амбиции. Верный, потому что на неверность нужен спрос. Надежный, потому что…

Потому что по надежности мы невыносимо истосковались. Так покажите же ее нам хотя бы на картинке!

И щедрое продюсерское сердце распахнуло целые шлюзы надежности. Так чмошник преобразился в любимчика, а любимчик в героя. В каждом новом воплощении он являлся то капитаном воздушного судна, то капитаном судна океанского, то капитаном спецназа, обзаводясь все более крупными звездами и восходя из любимчиков тоже в самые настоящие звезды. И если раньше ему приходилось подгонять запои к съемкам, то теперь съемки подгонялись к запоям; если раньше ему приходилось каждый стакан отрабатывать анекдотами, то теперь ему наливали за одну лишь возможность с ним чокнуться; а что до женщин, то их глаза со всех сторон светили ему то собачьей безнадежной преданностью, то туманной загадочностью, то лукавинкой, а то и детским бескорыстным восторгом. Здоровье, однако, уже иссякало на глазах, врачи-таки сумели отравить ему радость успеха своими печенками, почками, сердцами, сосудами, и ему теперь приходилось больше изображать лихого гуляку, но даже изображать становилось не по силам, тем более что он слишком уж по Станиславскому старался вжиться в свой прежний образ.

Он лиловел, раздувался, и режиссерам оставалось лишь погуще его закрашивать да повышать в чинах, так что скончался он от алкогольной кардиомиопатии на Кавказе в чине генерал-майора, и его последнее фото в камуфляже облетело все таблоиды, породив среди его особенно страстных поклонниц убеждение, что он пал в бою, защищая от ваххабитов стратегическое ущелье, замещая в одиночку сразу триста спартанцев.

Мое злоязычие проистекает, как всегда, из зависти. Мне кажется, я и красивее, не говоря уже в миллион раз умнее, а уж что до надежности – так это не у меня семь жен венчанных и семьсот невенчанных, и все-таки меня забудут, не износивши башмаков, а к нему женская тропа не только не зарастает, а, кажется, только разрастается. Им мало приносить цветы, они оставляют еще и послания, соорудив рядом с могилой самую настоящую фанерную стену плача, куда прикнопливают упакованные в прозрачную полиэтиленовую пленку признания и призывы: «Опустела без тебя земля», «Неужели ты никогда больше не войдешь в мой дом – простой, надежный, добрый?», «Ну почему, почему Россия оскудела такими мужчинами?!», «Приди же, наконец, я жду!»…

Самые романтичные оставляют даже стихи:

Осенний лист чертит свои узоры,
И Север дышит холодом опять.
Нигде тебя не встретят наши взоры,
И в хладную постель уходим спать.

Наверно, мы тебя все недостойны,

Как недостойна лебедя сова.
Я вижу, ходят все вокруг спокойны,
С экранов же слова, слова, слова.

Но я с тобой останусь вплоть до гроба,

Мой рыцарь, мой прекрасный паладин!
На небесах с тобой пребудем оба.
А до того пока побудь один!

Однако, покуда завистливые глаза собирают коллекцию смехотворностей, мой слух, так до конца и не освободившийся от чар Орфея, начинает невольно разбирать сквозь прокатную словесную белиберду породившую ее подлинную боль, подлинную тоску, подлинную мечту – в душе ведь все подлинно! – и я снова вглядываюсь в лицо своего победителя, такое вроде бы напористо рядовое на торжественности мясной полировки, и перестаю понимать, в каком он звании, сколько ему лет, какие у него глаза, волосы и брови, я вижу только одно: он и вправду был таким, каким они его видят.

Женщины не ошибаются.