Каменное братство

Тоненькая мертвецки желтая свечка вставлена в бумажную воронку из клетчатой тетради, чтобы воск не капал на пол. Я на мгновение отвлекаюсь: сжигаемая мною янтарная пластина, обожженные пальцы… – и прихожу в себя тоже от ожога: бумага уже горит. Однако бросить ее на пол я не решаюсь, и только перехватываю, чтобы пальцы совсем уж не обуглились.

Но академический час пения и кадения оказал кое-какое целительное воздействие и на душу безнадежного безбожника – ужас и тоска хоть чуть-чуть оттеснились досадой: да сколько же можно! И ведь не сказать, что мои невестки дуры, наоборот – всегда знают, в каком шопе отовариваться.

Внезапно мною овладел совсем уже бредовый страх, что Ирку сейчас начнут провожать еще и колокольным звоном: в самые наши нищие и упоительные дни в Свиной балке мы наполняли нашу съемную халупу колокольными звонами – такая у нас была любимая пластинка. Ирка иногда даже ставила мне ее вместо будильника – голова на целый день наполнялась набатами, благовестами и перезвонами… Смерть для нее всегда была какой-то пикантной забавой: «А я никогда не умру. Через тридцать лет изобретут лекарство, которое продлит жизнь еще на тридцать лет. А там изобретут новое, а потом еще, еще…»

Паперть, холодное солнце, золотые клыки в беззубом провалившемся рту: «Ушел лучший человек города Петербурга». И дальше что-то малопонятное, но очень высокое: «Я русский человек. Я так воспитан, что для меня есть только одно. А если что другое, то оно самое тогда не это», – я только кивал, уже не пытаясь ничего понять, пока под конец не выскочило растроганное: «На каждый праздник чего-то подбрасывала».

Видя, что я не так страшен, каким кажусь, потихоньку начали подходить какие-то неизвестные личности, и каждая, выразив сочувствие, благодарила за какую-то матпомощь. Я измученно кивал, невольно уже пытаясь прикинуть, где она брала эти деньги, – мы жили не так уж и роскошно. Воровала она, что ли, чтобы им подбрасывать?.. Что-то же над нею тяготело, так теперь и не узнаю, что.

Может, она отчаялась изливать свою любовь к миру в пустоту – никому она так и не передала свой дар щедрости и радости, все, кому она помогала, были какие-то снулые.

Господи, будь у меня веры хоть с то самое горчичное зерно, я бы не только исцеловал все иконы, исползал на коленях все полы, я даже и не знаю, чего бы я не сделал, но – все зернышки давно истолкли в бесплатную горчицу в советских столовках.

На кладбище: в ушах гремит «Кармен»: «Все напрасно – мольбы и слезы…» Земля под кристаллическим снегом и промерзлым слоем ужасно именно что сырая, но рыхлая пригоршня отозвалась от полированной крышки очень гулко. Рыдания снова рванулись из груди, и я ринулся сквозь ненавистную толпу, как будто меня вот-вот вырвет. Пробился до соседней черномраморной оградки по колено и, отвернувшись от мира, сумел отдышаться, перечитывая надписи: «Лубешкин Иван Трофимович», «Лубешкина Полина Михайловна», «Лубешкин Иван Трофимович», «Лубешкина Полина Михайловна»… Меня нисколько не удивило, что на могиле Лубешкина с горделивым разворотом головы в расстегнутом пиджаке стоял огромный бронзовый Маяковский, к коленям которого припала бронзовая же статуя Скорби.

Зато когда моим глазам открылся восемнадцатиконечный коричневый крест с фанеркой, на которой небрежно, как в медицинской справке, фломастером было написано Иркино имя-отчество с моей фамилией, у меня невольно вырвалось: «Что за ерунда!»

Сыновья-менеджеры поминки устроили в респектабельном ресторане, в соседнем зале которого бесновалась свадьба, то и дело скандировавшая как на стадионе: «Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!»

Было действительно горше некуда, и все же я подивился, что Пупкин и здесь закатил отчетную речь, от которой слушатели постепенно даже утратили горестный вид, а приобрели унылый. А потом подошел и тоже поблагодарил за матпомощь. За ним с этим же самым подтянулись и Федоров, и Щербань. Пришлось каждому из них признаться, что одному мне это больше не потянуть.

Шкатулочка с «драгоценностями» – серебряными колечками, малахитовыми бусами, пластмассовыми жемчугами, – начинаю содрогаться в рыданиях именно оттого, что она не шкатулка, а шкатулочка, чка… Начатая банка маринованных грибочков в холодильнике (белых, штучных, с коричневыми резиновыми шляпками!) – новый приступ на полчаса (носовой платок, в который я впиваюсь зубами, выходит из моих уст изгрызенным, как будто его жевал теленок). Недоеденный бутерброд с колбасой, приготовленный, но даже не начатый, с сыром «Виола», считавшимся редкостным лакомством в пору нашей юности. Тут уже целый эпилептический припадок.

Ирка была бы довольна. В последние месяцы она часто спрашивала с горечью: «Ты будешь плакать, когда я умру?» – и так меня этим доставала, что я иногда отвечал: «Ты сначала умри». И вот добилась своего – умерла. И успех превзошел самые смелые ожидания. Я плачу, плачу, плачу, и конца этому не видать, – сплю – плачу, ем – плачу. Что-то пожую – потрясусь, почищу зубы – посодрогаюсь. Рутина.