Каменное сердце

Несмотря на убожество ее одиссеи, Лейла чувствовала, что теперь уже ничего не будет, как раньше. Отныне она станет жить под мелким дождичком неустойчивости. Она на время возвращалась домой, но знала, что продолжение следует и что продолжение будет в другом месте. Что бы ни случилось…

Возвращаться — загадочное действие. Возможно, иллюзорное. Достаточно хоть один раз уехать, только уехать по-настоящему, чтобы всякое возвращение сделалось ложным. Жить где-нибудь стало невозможно. Быть откуда-то — утратило всякий смысл.

Переход

Поезд с каждым оборотом колес приближал ее к предместью, которое ей так хотелось покинуть. После того как контролер взял с нее штраф, Лейла выкинула квитанцию в туалет, плюхнулась на лавку и углубилась в книгу, которую так еще ни разу и не раскрыла с тех пор, как стащила у преподавателя.

«Утешение философией»! Эта книга ее притягивала. В день отъезда Лейла лишь проглядела ее, отметив странный стиль автора, у которого лирические монологи перемежались диалогами, но сейчас постаралась сосредоточиться. На задней обложке было указано, что книгу написал латинский философ, которого звали Боэций (одна фамилия, без имени!), и что его держал в заточении и пытал в Риме, в шестом веке, некий Теодорих, вождь остготов. В тюрьме Боэцию, ожидавшему, пока его предадут в руки палача, то ли приснилось, то ли привиделось, что его навестила Философия в облике прекрасной и величественной женщины. А когда Боэций, истерзанный пытками и преждевременно состарившийся от мук, слег, утратив надежду, его посетило другое видение. Юные и прелестные Музы, слетевшись к его ложу, нашептали ему прекрасные, вдохновленные несчастьем стихи. И тогда Философия разгневалась, она даже назвала Муз «распутными лицедейками», напоившими больного «сладкой отравой»! Она утверждала, будто лишь ей дано по-настоящему утешить человека.

Непривычный стиль и заворожил, и смутил Лейлу. Она то засыпала, убаюканная покачиванием вагона, то внезапно просыпалась и, прочитав несколько строк «Утешения», вновь погружалась в дремоту, и ей казалось, будто она слышит женский голос, произносящий в темноте слова: «обманчивый блеск», «Фортуна», «кровь» и «страх», «забвение», «тучи скорби», «истинный свет»… Она открывала книгу где придется, выхватывала отрывки наугад, листала страницы, возвращалась назад… «Я полагаю, — говорила та, что называла себя Философией, — что неблагосклонная Фортуна выявляет свою сущность лучше, чем дарящая милости. Она приобретает обманчивый облик счастья, когда кажется ласковой, но всегда правдива, когда, отворачиваясь, раскрывает свое непостоянство. Первая — обманывает, вторая — наставляет. Первая связывает души наслаждающихся образом ложных благ, вторая — освобождает, давая познания бренности счастья». ^[5]

Читать дальше у Лейлы не было сил. Она вдруг поймала себя на том, что все ее мысли сосредоточены на Черной Бабушке. Опустив книгу на колени, она постепенно осознавала, что вскочила в этот поезд только для того, чтобы снова увидеть Черную Бабушку. Она не вернется домой, она возвращается для того, чтобы поговорить с толстой старухой, которая когда-то нагоняла на нее такой страх.

Шесть утра — к Сайду заходить слишком рано. Лейла была в двух шагах от одной из тех гостиниц, где ее мать работала горничной, и решила туда зайти. Бетонная коробка, поставленная рядом с рельсами. Приют для бедных путешественников, для парочек, которым нужна кровать, чтобы часок потрахаться, для измученных торговых представителей. Туда можно вселиться в любое время суток. Достаточно сунуть в щель кредитную карточку и получить бумажку с номером отдельной клетки и кодом замка.

За поворотом коридора Лейла увидела мать, которая толкала тележку, нагруженную полными мусорными пакетами и моющими средствами. Она переходила из одной пустой комнаты в другую и каждый раз включала телевизор и умудрялась его смотреть, пока пылесосила и перестилала постель.

Лейла вспомнила, что мать как-то при ней рассказывала про свою работу соседкам. «В некоторые номера, — говорила она, — можно подумать, никто и не заходил, даже на простынях никаких следов люди не оставляют… А в других все вверх дном перевернуто! И не поймешь, чем они там могли заниматься… В общем, никогда не знаешь, что найдешь — от использованного презерватива до удавленника в душевой!»

Увидев Лейлу, она нахмурилась и хотела было, пожав плечами, отвернуться. Но все же дочки она побаивалась и потому не прогнала ее, а, охая и вздыхая, вместе с ней дошла до следующей двери. Ничуть не встревожилась, ничуть не рассердилась, ничуть не заинтересовалась. «Знать не желаю, где ты шаталась, но здесь тебе делать нечего! Вообще-то мне сказали, что ты перестала ходить в школу… А вдруг папа узнает? Он сейчас неважно себя чувствует… Они опять увезли его в больницу… Он очень слаб. Ты-то, надеюсь, не будешь валять дурака, как твои братья… Ну, то есть я не про Сайда говорю, такое счастье, что он у меня есть…»