Каменные часы

Но я был влюблен и не сразу заметил, как много тогда говорили ее мимолетные взгляды. В них было недоумение, напряженное ожидание. Я это увидел, когда она уезжала в деревню родить Юрку.

Писала оттуда редко.

Потом наша воинская часть была переброшена на Север. И пролетело полгода. И странная пошла жизнь. Высылал деньги на дорогу — не ехала. Написала однажды: «Уже почти забыла, как ты выглядишь. Работать пошла в колхоз, так что денег много не высылай».

Я приехал. Выяснилось, что стал чужой.

Следующий год плохо помню. Слушал в каждом сне шаги Ирины Тимофеевны, боялся их прозевать, слышал их в полной тишине, как в детстве слушал материнские, тоскуя о ней в детдоме.

Товарищи сочувствовали.

Я тоже думал сгоряча, что Ирине Тимофеевне не хватило пороху жить в военном городке. Главное, как я сегодня понимаю, дело было вовсе не в этом, а в том, что я сам тогда не был готов заменить ей весь мир, который вдруг сосредоточился для нее во мне.

Она быстро устала от меня.

Я повторялся много раз на дню и не замечал этого. Не знал, конечно, что так вести себя с любимой убийственно для любви. Что любимых завоевывают всю жизнь, а не один раз, на что только меня и хватило.

Меня хватило на один-единственный раз. Многих лишь на это и хватает. Я был из многих. И она поняла, что я — из многих, а не единственный, которого любят всю жизнь не переводя дыхания.

Тогда я этого не знал. Мечтал, что она приедет ко мне все же, и боялся, что приедет. Боялся, что все повторится снова. Я чувствовал какую-то слабость и беспомощность своей любви. Мучился, что снова она меня будет любить очень мало и опять уедет, разочаровавшись во мне еще больше.

И она приехала через год. Шел третий день моего отпуска, и я мучительно соображал, на что мне его истратить.

Ирина Тимофеевна стукнула в дверь и вошла. Поставила чемодан у двери, а я продолжал ошеломленно сидеть за столом.

Щелкнули шпингалеты, и створки с пыльными стеклами заскрипели, расходясь в разные стороны, и свежий воздух коснулся моего лица.

— Вот я и приехала, Андрей, — сказала она.

Через месяц у нее снова стало портиться настроение. Снова она смотрела на меня с горьким недоумением, тоскуя о сыне. Будто опять я ее в чем-то обманул.

И ничего я не мог предпринять, чтобы ее удержать и ее любовь удержать. Ведь любила она меня в те дни! По-настоящему любила! Из-за этого и приехала.

Думая о своей любви, немощи своей в ней, я задумался, быть может, в первый раз о себе самом. Что же я есть на самом деле, если любят меня так скоро и бросают с таким чувством, что становится неловко и стыдно, обидно за себя.

Я провожал второй раз Ирину Тимофеевну и видел, как и ей неловко и обидно, что снова уезжает она от меня беременной и снова я ей мучительно непригож.

Мысли ее я словно читал и знал, что ей, как и мне, тоскливо и нехорошо жить в одиночестве, нехорошо, больно прощаться и уезжать, и еще хуже будет ей жить без меня.

Но сейчас ей хотелось остаться одной.

И вот на вокзале мы смотрели откровенно друг другу в глаза. Все, что не было досказано за наше знакомство и совместную жизнь, договаривалось здесь на перроне безжалостно — среди снующего народа, толкавшего нас то и дело.

Каждый знал, что этот разговор — последний. Больше не будет никаких объяснений. Они не нужны и бесполезны.

И я, и Ирина Тимофеевна с трудом удерживали слезы. Любовались друг другом, как можно любоваться, когда знаешь, что больше не увидишь родного, самого дорогого тебе человека.

Мы были самыми родными.

Самыми дорогими.

Родней и выше для каждого из нас не было никого.

И все же мы расставались, вспоминая все сначала. Любили снова в эти минуты, как в первые дни встречи. И снова разочаровывались, старались скорее расстаться.

Но поезд не шел.

После очередного объявления он опять опаздывал. И мы с трудом и облегчением переводили дыхание, потому что любили мы друг друга в те мгновения сильно, нетерпеливо, страстно. Тосковали и скорбели, были несчастны разлукой, которая еще не наступила, но неотвратимо близилась и давала нам силы так любить.

И все-таки мы уже знали свое будущее.

И оба отвергли его, не понимая, как сделать его настоящим, иным, чем оно было. Нужны были время, новые мучительные ночи и тяжелые слезы. Как-то мы сами должны были измениться, чтобы у нас появилось будущее, а с ним и настоящее. Мы оба понимали это, когда любили друг друга сильно. Как в последний раз.

Еще на минуту задержись поезд, и мы вернулись бы и стали жить вместе. Так мне очень долго казалось потом. Но поезд пришел, и святая минута прошла.

Началась посадка. Лихорадочная суета с вещами, во, страстно. Тосковали и скорбели, были несчастны разные стороны. Ирина Тимофеевна шла рядом с сердитым, окаменевшим лицом.

Так закончился наш самый долгий разговор.

Оставалось только втиснуть вещи под лавку, постоять молча в растерянности, мрачном недоумении, как опешил я и не нашелся с этим несчастным пакетом, глядя на брызнувшие на платформу яблоки, слыша, как они хрустели под каблуками. Я думал об этом в купе, а у Ирины Тимофеевны были все те же сердитые и страдающие глаза.

Она догнала меня, когда я уже вышел в тамбур.