Каменные скрижали

Голубоватая нить дыма вилась под абажуром лампы, каменная голова взирала на Маргит широко открытыми бельмами, едва заметно усмехаясь словно бы ничтожеству того, чем стремится обладать человек, чем он владеет и что возводить в цель, достойную завоевания. И Маргит ощутила прилив ненависти к этому обломку изваяния, ей показалось, что это насмешка, что камню ведомо, что ее ждет, и заранее жаль их обоих.

Уж который раз Тереи засел за телефон, чтобы дозвониться до Будапешта в течение тех двух часов в сутки, когда британский кабель обслуживал «ту сторону» Европы.

Ответы звучали любезно и обнадеживающе:

— Сегодня с Будапештом связи нет. Позвоните, пожалуйста, завтра.

Иштван упросил лондонскую телефонистку дознаться, в чем дело, то ли номер не отвечает, — то ли отсутствует вызываемое лицо, то ли серьезно повреждена линия связи. Он даже расслышал невнятный отголосок венгерской речи. Прозвучало это как «говорит военный центр связи», он крикнул, что вызывает сотрудник посольства из Нью-Дели, что это официальный вызов, но ответные слова угасли, перешли в бестолковый шум усилителей, и, наконец, приятный голосок из Лондона сообщил, что Будапешт воспретил любые телефонные соединения с заграничными абонентами.

Сослуживцы тоже пробовали установить связь с министерством. Что ни утро, он видел беспомощно опущенные руки и задыхался от бешенства и отчаяния. Мерещилось наихудшее, в глазах так и стояли обгоревшие стены и слепые окна квартиры, обуглившиеся тела детей, брошенные в братскую могилу, на которой красуется жестяная табличка с надписью белой краской: «Неизвестные жертвы восстания».

На третий день волнений индийская печать стала публиковать фотоснимки. В посольстве газеты вырывали друг у друга из рук. Снимки были жесточе, чем сообщения, на них видны были трупы авошей, висящие на фонарях, мундиры с казненных сорваны, тела ужасна покалечены. Кем были эти люди? Что если в мстительные руки случайно угодили простые, ни в чем не повинные солдаты?

Лица в толпе, застывшие маски ярости и ненависти — Иштван всматривался в фигуры подростков, одетых по-граждански, с оружием в руках стоящих на танке и размахивающих трехцветным флагом с дырой на том месте, где была пятиконечная звезда. С тупым ужасом глядел он на кучку женщин, зажавших рты носовыми платками, то ли чтобы подавить крик боли и отвращения, то ли чтобы не чуять трупного запаха, потому что у их ног в ряд лежали тела, скошенные залпом. Эти женщины пришли в поисках своих близких: отцов, мужей, сыновей, — ушедших штурмовать казармы, захватывать оружие. Ниже — фото схваченного начальника госбезопасности в расстегнутой шинели. Он сидит, уронив на грудь, преждевременно облысевшую голову, бездумно сосредоточенный, словно бы раздраженный слишком долгим ожиданием расстрела. У него за спиной стоит венгерский солдат с повстанческой ленточкой на пилотке и вставляет патронный диск в замок ППШ.

— Смотри, смотри, — чуть ли не в лицо тыкал Ференц иллюстрированный журнал. — Вот как это в действительности выглядит. Были снимки во весь разворот: разбитый взрывом советский бронетранспортер и вытянувшееся у стены полуобгоревшее тело солдата, засыпанное стеклом из выбитых окон.

Иштван смотрел. Знакомая, напряженная поза, когда смерть подала команду, последнее «смирно». Ему жаль было этого молодого солдата, чьи светлые волосы растрепал ветер. Ему ужасно жаль было Будапешт. Воззвание правительства Надя с призывом обуздать анархию звучало как отчаянная мольба. Но как вразумить вооруженную, рассвирепевшую толпу? Слишком много накопилось жгучих обид, слишком долго были заткнуты рты, чтобы теперь они умолкли по собственной воле. Освобожденные из тюрем громко поминали ложные обвинения, показывали шрамы от пыток, поднимали над толпами, кишащими на площадях, пальцы, ногти с которых были вырваны во время следствия. Никто не помнило заслугах вождей, о завоеваниях народа, о рывке цивилизации вперед, помнили о спецраспределителях, о персональных машинах, о доносчиках. Толпа требовала крови, не справедливости, а мести. И мстила лютой смертью, достаточно было крикнуть: «Это авош, продажная шкура!», чтобы человека сбили с ног и растоптали в кровавое месиво, торжествующе сообщали западные агентства.

Сотрудники посольства набивались в кабинет Ференца, вчитывались в корреспонденции и репортажи, озабоченно смотрели друг другу в глаза, немо спрашивали, что дальше.

— Больше всего тревожит австрийская граница, — показывал Ференц рисунок в «Тайм». — Через нее можно забросить агентов и диверсантов.

— Ты мыслишь старыми схемами, — зло и громко возразил, наконец, Тереи. — За каким чертом их забрасывать, когда вся нация слушает «Свободную Европу», потому что у нас не хватает духу говорить правду?

Ференц только глянул исподлобья, мешали рассыпавшиеся кудри, он отбросил их нервным движением головы, как конь, встряхивающий гривой. Оба молчали, давясь невысказанными обвинениями, но взаимное недоверие нарастало.

Юлит встревожено переводила взгляд с одного сердитого лица на другое.