Каменные скрижали

— Вы про акул? — беззаботно отмахнулся Иштван. — Мы каждый день читаем ваш плакат «Берегитесь акул!». Ну, и что? Ведь мы сюда приехали побарахтаться в море.

Нет, я не про акул, еще не было случая, чтобы акула напала на белого человека, — не отступался хлопотун-метрдотель. — Трудно вернуться. Течение сносит.

— Увидим, что далеко до берега, доплывем до рыбацких лодок, рыбаки нас подберут.

— К сожалению, это не так, — покачал головой метрдотель, давая официантам знак, что пора подавать на стол. — Если у моря отобрать добычу, оно посягнет на кого-то из семьи спасителя. А когда тонет человек, улов сразу же делается богаче, море неизменно благодарит. И рыбаки не станут вас выручать, они хотят жить в согласии со стихией, которая приносит им доход. Они в это верят. И хотят, чтобы море было милостиво к ним.

— Все не так, как нам представляется, — вздохнула Маргит, но тут, же отвлеклась, глядя на подставленную тарелку и налитое из банок пиво, от которого туманились высокие стаканы. — Может быть, и тот садху, что играет на тыквенной свистульке, вовсе не нищий.

— Позволю себе заметить, что подать ему милостыню было бы с вашей стороны своего рода бестактностью, — взволновался метрдотель.

— Было желание, но я был в одних плавках.

— Благодарите судьбу. Это очень богатый бабу, ему принадлежит и наш отель, и множество рыбацких лодок, у него склады копры и много домов в порту.

— И он просиживает себе у моря и играет на свистульке, как последний нищий, собирающий медяки?

— Он молится, он почитает море. Он считает его божеством, — сгустился в объяснения метрдотель, словно перед ним дети, ничего не понимающие в делах взрослых людей.

Когда метрдотель отошел, Маргит обменялась поклонами с двумя пожилыми англичанками, сидевшими в другом углу веранды, и спросила, нравится ли им здесь. Окинув безразличным взглядом бескрайний голубой простор, те ответили, что, как все прочее в буклетах, здешний курорт явно перехвален. Да, конечно, погода не оставляет желать лучшего, но безлюдье тяготит, и сразу после праздников они улетают в Коломбо.

— Чего ради ты к ним пристала? — напустился Иштван на эти дружественные поползновения. — Потом от них не отвяжешься. Ешь.

— Несчастненькие они какие-то.

— Ничего себе несчастненькие, у них счет в банке, разъезжают, делают, что хотят.

— Слишком поздно, все пришло слишком поздно: богатство, возможность повидать мир, даже яства на столе. У них уже нелады с пищеварением, я слышала, как они просили рисовый отвар. Но все еще надеются сыскать щелочку, удрать из своего возраста, их мучит старость, они не хотят ей покоряться. Ужасное зрелище.

— Да они просто жалки в этих девчачьих платьицах, губы размалеваны, жемчуг на индюшачьих шеях. Так и бегают глазами за каждым индусом. Неужели не видят себя в зеркале?

Они направились к своему голубенькому домику.

— Как они ужасно обездолены, — убежденно сказала Маргит. — Они потеряли веру в любовь, даже если когда-то и любили. Они теперь верят только в деньги.

— С души воротит, — с презрением пнул он пустой кокосовый орех, тот покатился прочь, похожий на череп обезьяны. — Они платят за любовь.

Легко ступая по утоптанной тропинке, припорошенной язычками искрящегося песка, Маргит помолчала, потом укоризненно качнула головой и тихо-тихо, словно самой себе, сказала:

— Каждому так или иначе приходится платить за любовь… Мне тоже.

Он резко обернулся, взял ее за плечи, заглянул в глубину светлых глаз, где искрились блики погожего дня.

— Неужто тебе со мной настолько плохо?

— Нет. Ты же прекрасно знаешь, — вдумчиво ответила она. — Я всем сердцем хочу только одного: чтобы у нас под ногами был уже австралийский берег, чтобы эта погоня за двумя зайцами наконец кончилась.

Они остановились на самом солнцепеке, теплый ветер трепал юбку Маргит, колыхались пригнувшиеся перистые пальмы. Он чуял биение ее крови, запах кожи и неспешный, ненавистный своей невозмутимостью шум и рокот океана.

— Маргит, но ты, же умница.

Она скорбно глянула в его темные глаза, такие честные и беззащитные, на густые брови, обожженный солнцем лоб, на волосы, которыми играл ветер.

— Умница? — призадумалась она. — Неужели, по-твоему, это значит, что я ничего не переживаю? Если кто-то тонет, он зовет на помощь, барахтается, даже когда уходит под воду, видно, как его руки хватают воздух. Знаю, ты бросился бы на помощь, Иштван. К любому, кто бы он ни был. А вот меня ты не замечаешь… Ем, пью, загораю на пляже, сплю с тобой, но я же тону. Да пойми же ты, Иштван, я тону!

Он молчал. Потупил взгляд, их слившиеся тени смотрелись одним пятном у самых ног на белом песке.

— Я понимаю.

— Нет. Уж от этого-то избавь меня, пожалуйста. Если бы ты понимал, то избавил бы меня от сомнений. Ведь это я тебя сюда затащила, на самый кончик Индии. Затащить дальше сил у меня нет. Едем в Коломбо. Остался один шаг. Решись.

Он посмотрел на нее с бесконечной нежностью.

— Так вот почему ты льнула к тем англичанкам, они летят в Коломбо, — ласково провел он ладонями по ее плечам и тихо сказал: — Не мучь ты себя, я еду с тобой.

Вокруг сияло солнце, но в ее зрачках затаилась грусть.